Причем я рассудил, что Рувима в его хате навряд ли застанешь в здравом разуме. Поэтому и действовал через Нинку на ее больничном посту. Передал вежливую записку без пояснений, попросил назначить встречу в городе. Для встречи ж надо будет находиться в просветлении. Это ж – с хаты на своих ногах выйди да еще дотащись до места.
Будем откровенны, я учел и такое. В случае большого впечатления от моей записки, причем не в мою пользу, Рувим высыпет то, что у него накопилось, сразу не на меня, а на Нинку, как на того, кто найдется под рукой. А потом, конечно, остынет. Я за Рувимом это давно знал. Нахлынет, нахлынет, а потом отойдет.
Ну, свидание наше получилось. Правда, не с первого захода, не раньше, чем через месяц. А меня ж время поджимало…
Встретились мы с Рувимом на базаре, как тогда часто между друзьями и полагалось. Я позвал зайти в чайную. Не на холоде ж мерзнуть, как не знаю кто.
Рувим су́пился, но все ж таки согласился пойти.
Я угощал.
Рувим это без внимания не оставил:
– Хорошо живешь, Лазарь! Грошей на чай не жалеешь…
Я к слову сообщил про свои успехи в работе. Сказал, что готовлюсь на рабфак в Киев и тому подобное.
Рувим слушал молча. Может, он до конца и не понимал, что я говорю. Глаза у него были неважнецкие. И по общему виду Рувим с последнего раза лучше не стал. И настолько не стал, что Боже, поможи.
Как и намечал по плану, я про суть спросил далеко не в первый момент.
Для начала закинул удочку про Шкловского. Решил, что между прочим, а обязательно ж пригодится.
– Тут как-то Шкловского встретил. Тащил корзину, как миленький. Только одна нога у него идет не в ногу. Трошки, а видно. Да, Рувим? Ты как доктор смотрел? Вы ж старые товарищи…
– Ага, старые… Перчик мне смотреть на свои ноги и прочее не доверяет. У него другие смотрельщики имеются. А только ему не про ногу надо переживать, а про голову. У него после удара с головой произошло еще страшней, чем с ногой. В мозги у него теперь и навеки веков забился клин. А ну и его, и всех его, кто они ему там…
Я Рувимовую заминку поймал на лету:
– Ты щас про Марика? Да, Рувим? Или про кого? Про хлопчика?.. Я ж знаю…
Рувим пил чай. Я точно знал, что чай. А глаза у него были уже не чайные. “Э-э, – думаю, – брат, надо торопиться”.
Тут Рувим очнулся и говорит:
– Лазарь, у тебя с собой сколько грошей?
Я угадал, к чему он спрашивает, достал с кармана форсистый бумажник черной кожи с тиснением и – шварк на стол.
– Рувим, ты ж всегда знаешь, я для тебя… Бери сколько надо!
Рувим мой бумажник – цап и запхал себе за пазуху. Прямо сельский дядька, а не тебе еврейский доктор.
Да…
Зато Рувим стал спокойней. Даже язык у него заворочался бодрей.
– Щас голова Перчика за него сама решила: тот Марик, который возле него, и есть его родной Марик. И, если хочешь знать, в этом и заключается шкловское счастье. Он все другое забыл.
От такого сообщения я подвинул насущные мысли про Зою и еще толканул Рувима в шкловскую сторону:
– Это я хорошо понимаю… Он же про плохое забыл… Да, Рувим? Про плохое? Скажи!..
– У тебя, Лазарь, понимание – твойское. И я его знаю. Знаю, а все равно скажу. Вижу тебя до костей и дальше, а скажу. Ты ж меня сию минуту купил. А я купился.
Я не обиделся на Рувима. Во-первых, я привык, что меня не понимают. А в-следующих, раскрыть интерес – за это ж и напраслина может быть в радость.
Я нагнулся к столу, вроде в порыве укора.
А Рувим говорит и пальцем каждое слово отбивает, аж вода в чашке прыгает:
– Перчик по своим гешефтам оставил родненького сыночка Марика залогом у одного киевского. Ага, в залог оставил, вроде вещь. А потом на вещь наплевал или что там уже случилось… Вот тебе и хлопчик… Дора думала, что как-то сойдется. А не все в жизни сходится. Это ты понял, Лазарь?
– Понял, Рувим.
– Ну, поговорили… Я пошел…
Рувим встал и начал поправлять на себе пальто. Он его на плечи накинул, когда садился.
Я решил, что самое время проявить себя.
– Рувим, я ж тебя купил?
От такого заявления Рувим застрял рукой в рукаве – ни туда, ни сюда. Видно, попал в дырявую подкладку. Я мимовольно поставил минус Нинке.
А сказал такое:
– Ты, Рувим, не стыдись. Между родными ж стыда нету. Да?
Рувим уселся, а запутанную руку не выпростал. Пальто другой половиной сложилось на пол. Я хотел помочь, а не помог. Потому что не всегда ж надо помогать.
– Да, Лазарь. Нету.
– И у меня щас стыда к тебе не будет, Рувим.
– Давай уже, Лазарь!
– Рувим, у меня произошло такое, что мне нужен порошок или что там полагается, чтоб баба скинула младенца.
Рувим засмеялся, как смеялся раньше, давно, когда я начинал рассказывать про свои придумки и представления.
– От паршивец! Ты ж не для Розки спрашиваешь! Ясное дело! Она б тебя, дурня, не послала. Нашкодил?
– Нашкодил.
Я признался, потому что такое у меня правило. Для человека важно уяснить, с какого секрета правильно будет сделать тайну, а какой пустить в жизнь. Правильная тайна человеку всегда отслужит. Это подтверждается всем опытом мира.
Чтоб не рассказывать лишнее – Рувим мне крепко обещал подходящее средство.
На прощание мы, как говорится, руки не жали. Я б пожал, конечно. А нет, так и пускай.
А дальше насущные события заслонили собой все.
21 января 1924 года не стало Владимира Ильича Ленина. Он ушел, хоть такому вождю подобало б жить вечно. Причем Владимир Ильич оставил нас на произвол классовой борьбы, которая, между прочим, не утихала и при нэпе. Имелись и другие нерешенные еще вопросы.
Мы с товарищами узнали страшную новость на следующий день часа в четыре. Конечно, после митинга в цеху, уже в разгар темноты, я кинулся к Розке. Бежал к ней на квартиру, хоть она такое не приветствовала без приглашения. Но мне сильно хотелось узнать от нее новости вплоть до сообщений из столицы. И вообще. Розка ж по роду своей деятельности была причастна к многому.
Я позвонил в звонок. Скоро отозвались шаги Розки.
Она не спросила, кто, открыла – заплаканная, зашморканная. И гадать не надо – сильно переживает.
С порога, не раздевшись, обнял ее за родные плечи.
– Розалия Семеновна, надо держаться! Нам же еще предстоит…
Я стремился обнадежить подругу в трудную минуту.
А она на мое стремление ответила, как хабалка:
– Ой, Лазарь, руки свои убери… Еще лизаться начнешь… Тьфу…
Будем откровенны, Розка перебила мое настроение. Я ж ничем не заслужил. Тем более – “тьфу”.
Моя рука размахнулась. И опустилась она на Розку, на ее розовую круглую щеку с родинкой посередине. Я на эту родинку смотрел бессчетно… Боялся тронуть…
Ля́пас получился, какой и не планировался.
Конечно, Розка была приучена к другому. Но сколько ж можно… И в такой день…
А Розка еще не закрытую дверь открыла на всю широту и говорит по складам:
– По-шел! Под за-бор! Ну! Цу-цик!
Стоит Розка. Одна рука держит дверь, а другая – щеку. Это – чтоб я не забыл, что сделал. А я и не забыл. И опять – с размаху! И опять! Не по щеке с родинкой – шляпкой гвоздичной, а по шее, по грудям…
Что греха таить. Такой у меня получился нахлын…
Розка не упала и не закричала. А закрыла дверь, причем тихо. Ровно пошла в комнату. Села там на стул. И вроде ждет, пока я зайду.
Я и зашел.
Розка сидела прямо, говорила и смотрела не на меня, а на писателя Толстого, в его бороду.
Я пожалел, что раньше не рассказал Розке про похожесть этой самой бороды на бороду моего деда. Может, тогда б она не смотрела туда, постеснялась. А смотрела бы Розка, наоборот, на меня. И я б своими глазами честно отвечал ей на все. Отвечал именно глазами, потому что кто ж осмелится Розке в такую минуту отвечать словами…
А Розка говорила и говорила. И ее голос возвышался до самого высоченного потолка.
Получалось так, что Розка моему деду объясняла следующее.
Розке как матери никто не нужен, тем более я – голота и вшивота малолетняя, переросток без разума и мозгов, причем еще и без стыда и совести, а только с одним этим самым.
Розка не как те, которые, а на своих ногах держится крепко и будет строить свою жизнь дальше.
Я уже совсем скоро приползу к Розке на своих дырявых коленях просить и умолять принять обратно, но туда, куда буду проситься, дорога закроется навсегда. Потому что ж есть еще настоящие люди, мужчины, которые готовы дать Розке все, что она попросит, и еще с верхом.
Если же хоть кто или хоть какой-нибудь Розке начнет поперечить, так она на подобного дурня найдет управу вплоть до закона.
Тут у меня аж глаза заболели от невысказанного мной Розке. Край захотелось словами спросить про то, кто ж это Розке в моем лице когда перечил? Причем сегодняшнее – не в счет. Потому что не всякий день выдается человеку подобное волнение.
А не спросил я Розку. Как ее спросишь? У Розки глаза горят, брови играют, руки туда-сюда прыгают, пуговички перламутровые рубашечные на грудях разошлись, сейчас все наружу покажут.
