– Да. В восемь утра у нас завтрак, а в девять автобус уже выезжает в Брюгге. Нужно как следует выспаться.
– Действительно, – проговорил я, – главное в жизни – это как следует выспаться. Или, как выражается наш общий знакомый Алешка Жаворонков, «а неча плавать баттерфляем».
– При чем тут баттерфляй? – удивилась Рита.
– Красивый стиль, – объяснил я. – Но очень трудоемкий. Наряешь – выныриваешь, снова ныряешь – снова выныриваешь. Утомляет. Устал я, господа. Спокойной ночи.
Я развернулся и зашагал к своему номеру, почувствовав вдруг, что и в самом деле устал и у меня не осталось сил даже мысленно назвать Риту стервой.
* * *
Наутро, позавтракав в отеле, мы выехали в Брюгге. Я сидел позади Риты и Макса, созерцая в окне их нечеткие отражения. Макс, как обычно, полудремал, Рита время от времени поглядывала на него с какою-то странной смесью досады и нежности. По правую руку от меня расположилось Лилино семейство, дружно и подчеркнуто меня игнорирующее. Из новых моих знакомцев лишь профессор Айзенштат смотрелся адекватно и вполне дружелюбно. До Брюгге оставалось ехать около часа, когда Рита, повернувшись ко мне, напомнила о моей роли в этой поездке:
– Миша, пора работать.
– В смысле? – не понял я. – Подменить водителя? У меня прав нет.
– Зато есть обязанности. Публика ждет рассказа о Брюгге.
– Да уж, – хмыкнул я. – Эти милые лица просто светятся ожиданием.
– А ты не заглядывайся на лица. Ты здесь в качестве экскурсовода, а не физиономиста.
Я с неохотой встал и направился к микрофону.
– Доброе утро, – произнес я безразличным голосом вагоноважатого, объявляющего остановки. – Через некоторое время наш автобус прибудет в Брюгге, столицу Западной Фландрии и один из красивейших бельгийских городов…
Я полностью отключил воображение и, откровенно скучая, сообщал известные мне факты, почерпнутые из лишенных эмоций справочников: расположен там-то, основан тогда-то, известен тем-то.
– Чушь! – неожиданно прервал меня хорошо знакомый с недавних пор голос Лилиного папаши.
Я искоса глянул в его сторону и продолжил рассказ, вяло пересыпая его событиями, именами и датами.
– Полнейшая чушь! – снова подал голос Лилин папаша.
Тут до меня дошло, что Лиля во вчерашнем припадке раскаяния, видимо, поведала родителям о моем методе преподносить исторические факты, и теперь всякий мой экскурс в историю будет сочтен заведомой ложью. Это показалось мне настолько забавным, что я не удержался и прыснул.
– Вы только посмотрите на него: врет и еще смеется над нами! – не унимался Лилин папаша.
Честно говоря, он мне надоел.
– Уважаемый родитель, заточивший в подземелье дщерь с чертами вольной птицы и душою робкой лани, – торжественно продекламировал я. – Ты, сжимающий сурово сердце нежное тисками, ты, глумящийся над духом, дряхлый сторож юной плоти, ты, избравший самолично дщери участь старой девы, обвинять меня не смеешь в вероломстве и обмане… Это были, – пояснил я, – стихи знаменитого уроженца Брюгге, средневекового поэта Яна ван Струуве, в блистательном переводе Константина Бальмонта.
Автобус зааплодировал, а профессор Айзенштат захохотал.
– Браво! – сказал он. – Слава Богу, дело не ограничилось лекцией. Между прочим, – обратился он к Лилиному папаше, – рассказанное о Брюгге было вовсе не чушью, а сухой исторической правдой. Заявляю вам как историк в целом и специалист по Бельгии и Нидерландам в частности. Миша, продолжайте, пожалуйста.
Признаться, я не надеялся, что этим утром у меня улучшится настроение, и меньше всего ожидал, что поднимет мне его маленький профессор Айзенштат. Воодушевившись, я поведал о брюггском астрономе Якобе Стоффендоттере, открывшем один из спутников Юпитера, и его земляке, отважном книгочее Николасе ван дер Лоо, который в 1708 году при помощи аркебузы в течение нескольких часов в одиночку сдерживал атаки отряда французов, желавших разграбить городскую библиотеку. Я до того увлекся вымышленными сыновьями Брюгге, что совершенно забыл о настоящих, по правде говоря мало кому, включая меня, известных. Теперь меня никто не перебивал, некоторые, как в первый день поездки, прилежно записывали свежайшую историческую информацию в блокноты, и я в очередной раз убедился, насколько живо преподнесенный вымысел достовернее сухо изложенных фактов.
Фантазии моей хватило до самого Брюгге. Я мог бы продолжить, но, к сожалению, автобус наш остановился у самых врат города, за последние полчаса изрядно исторически потучневшего и обретшего сразу несколько знаменитых уроженцев. Мы вышли из автобуса, а Рита отправилась на поиски местного экскурсовода. Через пару минут она возвратилась с совершенно растярянным видом и в компании немолодой женщины в ярко-красном плаще, черной шляпе и с пестрым зонтиком в руке. Из-под шляпы женщины рыжими волнами падали на плечи волосы, на веки были густо наложены зеленые тени, а тонкие губы пылали алым штрихом на белом лице.
– Миша, – с нотками отчаяния в голосе проговорила Рита, – скажи мне, ты говоришь по-французски?
– Об этом нужно было спрашивать сегодня ночью, – ответил я.
– Миша, мне не до шуток. Мы заказали русского экскурсовода по Брюгге, Наталью Ушакову, а вместо нее явилось вот это… недоразумение и лопочет что-то по-французски.
– Почему же недоразумение, – возразил я, разглядывая Ритину спутницу. – Вполне определенный тип женщины легкого поведения и тяжелой судьбы.
– Прекрати, умоляю тебя. Так ты говоришь по-французски?
– Как Бог!
– Честно?
– А когда я врал?
– Тогда спроси у нее, где Наташа Ушакова!
Откровенно говоря, мое знание французского ограничивалось несколькими десятками слов и дюжиной фраз. Но я решил, что этого хватит.
– Бонжур, – обратился я к мадам.
– Bonjour! [43] – радостно ответила та.
– Са ва? [44] – продолжал я скрести по скудным сусекам моих французских познаний.
– Ça va. [45]
– Миша, – вклинилась в нашу светскую беседу Рита, – какая еще «сова», перестань болтать с ней о ерунде. Спроси ее, где Ушакова.
– А пропо, – галантно сказал я. – У э мадемуазель Ушакова? [46]
– Ah, mademoiselle Uchakoff! – с сокрушенным видом покачала головой бельгийка. – Elle est malade [47] .
– Она говорит, – перевел я, – что мадемуазель Ушакова маляд.
– Какой еще маляд? – не поняла Рита.
– Откуда я знаю какой. Наверно, любовника ее так зовут. Допустим, Эжен Маляд. Есть еще на свете женщины, готовые, в отличие от некоторых, пожертвовать своей работой, лишь бы провести время с любимым человеком.
– Это безобразие! – возмутилась Рита. – Я этого так не оставлю. Они заплатят мне неустойку, они…
– Qu'est-ce qu'il y a? [48] – поинтересовалась бельгийка.
– Ту ва бьен [49] , – заверил я ее и по новой повернулся к Рите: – Оказывается, его зовут не Эжен, а Илья. Илья Маляд. Может быть, даже наш соотечественник.
– Мне плевать, – заявила Рита, – на то, как зовут ее хахаля, и на нее саму. Миша, – неожиданно жалобно добавила она, – а ты смог бы переводить эту… экскурсоводшу? Я готова тебе доплатить, если что…
– Я не покупаюсь, – гордо ответил я. – И не продаюсь. В этой жизни есть вещи поважнее денег. Человеческое отношение, например.
– Ты все еще сердишься на меня?
– Мне нравится это «все еще»! И половины суток не прошло…
– А если я тебя поцелую?
– А если я тебя? Хитренькая вы, тетя Рита, сразу всего захотели: и переводчика заполучить, и с милым парнем поцеловаться, и неревнивого мужа заставить ревновать.
– А ты как думал, дурачок.
Рита притянула меня к себе и на виду у всех поцеловала в губы.
– Ah! – пораженно воскликнула бельгийка. – C'est charmant! [50]
– Что ей еще нужно? – спросила Рита.
– Радуется за нас. – Я повернулся к экскурсоводше. – Коман ву вуз аппеле? [51]
– Jeanne, – ответила та. – Jeanne Petit-Laurent [52] .
– Тре бьен, Жанночка. Ву парле, же традюи. Д’аккор? [53]
– D'accord.
– О чем вы? – поинтересовалась Рита.
– Ее зовут Жанной, – пояснил я. – И она сказала, что как честная женщина ты должна выйти за меня замуж, чтобы не опозорить мою семью.
– До чего емок французский язык, – усмехнулась Рита. – Так ты согласен побыть переводчиком?
– А что мне остается. Для меня это теперь супружеский долг.
– Спасибо, Миша. – Она снова потянулась ко мне губами, но на сей раз не поцеловала, а прошептала на ухо: – И имей в виду: еще раз назовешь меня «тетей Ритой», и я дам тебе такую оплеуху, что ты не только французский, но и русский язык забудешь.
* * *
Брюгге оказался красив до изумления. Время словно застыло в небольшом этом городке, дух Cредневековья увековечился в камне. По узеньким улочкам неспешно передвигались, поскрипывая колесами, конные экипажи, лошади, тучные и степенные, выбивали подковами дробь о брусчатку. Вид их не вызывал ощущения анахронизма; напротив, куда большей нелепостью казались автомобили, выныривающие из-за углов старинных зданий, сверкнув электричеством фар. Булыжник улиц и площадей рассекало множество каналов с перекинутыми через них мостами, из почти неподвижной воды вырастали кирпичные и белостенные дома, причудливо изрезанными силуэтами, поднимаясь в пасмурное небо и возвращаясь обратно в воду полнокровным отражением.
