Тут он почувствовал боль в глазу. Пощупал – это был тяжелый, набряклый глаз. В зеркале он увидел то, что уже смутно предчувствовал, – огромный, разлитой синяк и красный глаз в узкой щелке. И еще он увидел в зеркале совершенно неприличную, плоскую, заплывшую, измятую рожу…
Кирюха лег обратно в кровать. А рядом встала бутылка с водой. А на глаз улегся мокрый носовой платок. А на стуле отстранился Лев Толстой.
Голова раскалывалась и осыпалась.
И было пора на смену.
– Что, Кирюша, здорово вчера хватил?
– Что и говорить!
– Ладно, ты уж тут посиди, Кирюша, отдохни. Там немного. Я как-нибудь сам справлюсь потихоньку.
– Спасибо, Коля.
– Да что ты! Что я – не понимаю… Я сам вот в субботу…
Коле лет сорок. Пятнадцать – тюрьмы, пять – войны и пять – горы. Невидный узловатый мужичок.
Коля ушел по штреку.
Таял и погас за поворотом свет Колиной лампы. Таял и растаял звук шагов. Кирюша устроился поудобнее, закурил.
Тихо-тихо. Далеко они зашли… Такого и не бывает. Любая тишина подтверждается звуком. А тут – ничего. «Как в могиле».
Подумал об этом – родились звуки. Тики-тики! Тики-тики! – часы на руке. А вот это – сердце: Т-тук-тук, т-тук-тук», – натужно. «Перепил я вчера!» И наплывами, фоном: ш-шу! Ш-шу! – ш-шум в уш-шах.
Тишина. Звуки. Часы еще можно трахнуть о стенку – замолчат. А все равно… «Живой – звучу. Забавно…»
Кирюша выключил лампу. Некоторое время ползали перед глазами радужные круги и пятна. Уплывали куда-то вверх, снова возникали, слабее, слабее. Красивые пятна. То с красной каемкой, то с зеленой.
Уплыли.
Можно раскрывать и закрывать глаза – и это все равно.
Темно-темно. Такого и не бывает. Темнота подтверждается светом. А это слепота.
Вряд ли где-нибудь еще можно встретить такую тишину и темноту.
Здорово!
Как в могиле.
Подумал об этом – вытащил из кулака сигарету. Затянулся. Как много света – затяжка! Можно увидеть стены и себя целиком.
Спрячешь – снова темнота.
Включить фонарь – и не бывало! Запеть чего-нибудь…
Пел.
Прикрыть рефлектор рукой – красные прозрачные пальцы. Раздвинуть пальцы, освободить свет – длинные, узкие, скрюченные, зашевелятся на камне полосы. Живые, страшные…
Подземелье, сокровища… Гигантский паук.
Снять руку – и не бывало! Запеть…
Пел.
Вернулся Коля. Кирюше стало совестно:
– Пойду чего-нибудь поделаю – замерз.
– Ты не очень-то там работай. Раз нездоров. Всей работы не переделаешь.
Кирюша вяло налег на лопату. Тело ощущалось студнем, и по нему пробежал неполноценный пот. Когда он наклонился и уперся, дикая изжога волной побежала к горлу, обожгла пищевод. Кирюша потоптался, поплевался и порычал, пока она не угасла. Бросил лопату и направился к Коле.
– Что – она?
– Что ты! Не говори…
– В горе завсегда она. Ты уж сядь отдохни. Я доделаю потом…
– А мастер придет?.. – сказал Кирюша.
– Ну, и черт с ним. Что он нам скажет? Сам без году неделя, а уже… Еще под своего играет…
Сидели на бревне Кирюша и Коля. Терялась в хилом свете, уходила в черноту выработка. Вдруг оттуда вырвался лучик света.
– Ишь ты, легок на помине… – Коля сделал движение встать, посмотрел на Кирюшу – осел.
Луч раскачивался, рисовал зигзаги по стенкам, приближался.
– Может, встанем? – сказал Кирюша.
– Да нет, чего уж там… – сжался Коля.
Луч остановился. Ослепил глаза. Черной длинной тенью встал над ними мастер.
– Сидите? – сказал он.
– Да вот, Женя, перекуриваем… только сели, – ласково заговорил Коля.
– Сидишь?
– Да что ты, в самом деле, – горько сказал Коля и сплюнул. – Я же тебе, как человеку…
– А работа как? – сказал мастер.
– А что – работа… Ничего – работа… Сделана работа.
– Да что ты мне мозги-то вкручиваешь! Ты по всей выработке прошел?
– По всей, по всей, Женя…
– А на западе кто убирать будет?
– Так ты же сам сказал, что здесь…
– Что тут – две лопаты! Ты посмотри, что там делается!
– Вот-те крест, проходил по всему – ничего не было. Это вот сейчас навалило.
– Ты мне это брось! Я тебе деньги плачу, за такие деньги и поработать можно.
– Так я что, разве я что говорю… Сделаем, Женя.
– Работничек… Его-то чему учишь? – ткнул он пальцем в Кирюшу. – Человек работать приехал учиться. Голова-то у тебя соображает?
– Вот верно, Женя. Истинные слова!
– То-то, – сказал мастер.
– С кем не бывает… – говорил Коля.
– Смотрите, я еще сюда зайду. Чтоб было вылизано.
Мастер ушел, унес качающийся луч. Осталась темная дырка выработки.
– Так бы и трахнул его лопатой, – сказал Коля. – «Я тебе деньги плачу…» Он мне платит! Ж-женя! Да что он думает – на него так и управы нет?.. Да здесь все не просто так… Отломится ему…
– А вот трахнули бы, – сказал Кирюша, – куда бы дели?
– Да сколько угодно. Спустили бы в грохот – только бы его и видели. Такой случай был.
– Работу-то все-таки сделать надо, – сказал Кирюша.
– Да что ты – работа, работа! Успеется. Что мы? Да мы вмиг перековыряем. Разве что – шум, а работы… Так какая же это работа. Уж я-то знаю, что такое работа. Ты лучше, Кирюша, дай-ка мне сигаретку свою, а то у меня от папирос кисло как-то во рту.
– А ты мне папироску.
Зажглись огоньки.
Коля как-то загрустил.
– Хорошо человеку, который спортом занимается, – сказал он. – Ему и квартира. И вкалывать не надо. Вот у нас есть такой мастер спорта, так он и не работает вовсе. Так – числится. А рабочему человеку – ему все самому надо…
Коля сплюнул. Плевок попал в мутный ручеек и уплыл.
Потом Коля долго рассматривал свой палец – кривой и желтый. Подставил под него лампу – палец не просвечивал…
– Ишь ты, какой! – сказал он. – И всего-то один годик поработать осталось. Деньжат подсобрать. Домик я на Волге куплю. Сговорился уже. Вдова одна хочет продать. Так вот туда лесником. Родился я там, мама, брат у меня там… Вот это жизнь! Он на лесопилке, а я, значит, лесником. Хозяйство свое – раз, дом – два, корову мне мама покупает – три, – загибал он корявые пальцы. – А то пойду на курсы судовых механиков. Летом плавать по Волге буду. Красиво там… Да что ты думаешь, – разволновался Коля, – я и не только туда могу! Вот меня и тесть к себе зовет. В Забайкалье. Он тоже лесником. А жизнь там!.. Охота. Хватит уж мне горбатиться… Годы не те. Вот выкуплю домик… или на судового механика…
Смена тянулась-тянулась… Тыщу лет… И все-таки кончилась. Вдруг.
Сразу лучше. Изжога поуменьшилась. Да и Коля – хороший человек. Теплее как-то от него.
И все равно плохо… И голова, и тело, и мысли. И глаз еще больше отяжелел.
Вот и общежитие. Кирюха выпрыгнул из автобуса.
«Расскажут хоть… Чего это вчера со мной приключилось?»
В вестибюле – зеркало. В зеркале – Кирюха.
«А глаз изменил окрасочку…»
Проскочил парень. Хороший парень…
– Привет, – сказал Кирюха, бодро вскинув руку.
«Что это у тебя с глазом? – спросит сейчас парень. – Ай да ты! Ну-у, ты наддал!» – покивает он с уважением.
Но парень проскочил молча. Как-то чересчур независимо. Чуть ли не презрительно.
«Вот это да… – подумал Кирюха. – Да что – меня и узнать уже невозможно?»
– Здрасте, тетя Клава! – сказал Кирюха, поднимаясь по лестнице.
– Ну и гусь! Хорош гусь! – пропела тетя Клава. – Да я с тобой не то что здороваться, а чего попросишь – не дам.
– Да что вы! – изумился Кирюха.
– И не прикидывайся. Пьяный, он всегда говорит, что не помнит, а об стенку небось головой не бьется…
– О чем это вы?
– Да все о том же. Еще ребятам спасибо скажи – замяли. А то бы… Тьфу ты, да я с тобой и разговаривать не хочу!
«Что за цирк? – недоумевал Кирюха, взбираясь выше. – Что за мистерия! Словно куда переселился – что-то потустороннее…»
Однако, хоть и мало что понял, когда входил в комнату, чувствовал себя как-то неуверенно.
– Приве-е-ет! – сказал он и сам удивился, как это у него жалобно получилось.
Молчание.
Все сидели, будто и не они ржали над чем-то, когда Кирюха был еще за дверью. Опущенные такие, похоронные лица.
«Что же это я так жалобно их поприветствовал? Кость им кинул? Может, я еще и не виноват вовсе… Теперь-то уж они почувствуют силу, отыграются…»
– Что вы, черти, приуныли? – попробовал поправиться Кирюха, но получилось и вовсе жалко.
«Отыграются…» – с тоской – даже не подумал – почувствовал он.
Однако не остановился:
– И повесили носы-ы-ы…
И замолчал, как подавился.
– Послушай, Кирилл, – сказал Мишка красивым веским голосом, – ты с нами не заговаривай, мы с тобой все равно говорить не будем.
«У-у-у! – прогудело бессильно в Кирилле. – Выгибается».
От злости он обрел дар речи.
– Послушай, Михаил, – сказал Кирилл в тон и потом уже не в тон: – Послушайте, вы! К чему такая торжественность? Может, кто мне объяснит, в чем дело? И при чем тут подпольные формы борьбы в виде бойкота?
