Весь гарнизон французских войск – 500 черных, как голенища, сенегальцев – моментально растворился в городке, побросав винтовки и пулеметы. Лейтенанта Блоше, оскорбившего две недели назад русского офицера и отказавшегося стреляться, нашли в табачной лавчонке под прилавком и несколько раз уронили головой о мостовую. Чудом оставшийся в живых Блоше по приезде во Францию и выздоровлении первым делом попытался избавиться от акций Русского военного займа, да время ушло.
– Спасибо, вот спасибо, православные! – бормотали очухавшиеся марковцы, когда их вытаскивали из камер. – Проклятые лягушатники все мозги отбили, совсем нас чуть в расход ведь не вывели, а, братцы?!
– Если ты, merde (дерьмо – франц.), еще раз допустишь что-нибудь подобное, – шипел гремучей змеей в лицо тучному и плотному Вейлеру Достовалов, – я тебя за яйца в форточку вывешу, понял, гнида?!
Майор испуганно кивал и хлопал глазами. Разгоряченные константиновцы и марковцы возвращались в лагерь.
Под шумок из комендатуры пропало несколько ящиков мартеля, и густой спиртовой дух повис над «дачами» – убогими фанерными домиками русских.
Дачи «Мечта» и «Одинокая», «Тоска по Родине» и «Надежда», как гласили приколоченные на них дощечки, светились огнем далеко за полночь. То тут, то там вспыхивало нестройное пение.
…Турецкая ночь навалилась на Галлиполи. Узкий серп мусульманского месяца щерился в вышине. Красный хмельной глаз маяка тоскливо бродил по зыби прибоя и унылым домишкам, словно искал то, чего еще не видел. Как оглашенные, стрекотали и пели цикады. Одуряюще пахло розами от кустов вдоль речушки. И, как кастаньеты, предупреждающе пощелкивали чешуйки на хвостах гремучих змей, в великом множестве населявших эти кусты: «Смотри… Русский… Смотри!»
Вторая порода змей, роившихся в Долине роз и смерти, где лагерем стояли русские, была не ядовита.
Это были удавы.
14 февраля 1920 года, местечко Шалково близ Познани, бывшая граница России и Германии, ныне территория Польши
Чисто одетые, сытые господа обыватели с женами и детьми толпились у небольшого железнодорожного вокзала. Чугунная решетка отделяла господ обывателей от путей, на которых стоял товарный состав. Вдоль состава сидели и лежали грязные, бородатые люди с всклокоченными волосами и в военной форме. Это были осколки отряда генерала Бредова, оставившего Одессу, попросившие убежища для отдыха, лечения и переформирования на территории ныне суверенной Польши, чью территорию они прикрыли собственной грудью.
– Матка Бозка, пан Езус! Это разбойники, да? – спрашивал толстый мальчик с двумя сладкими кайзерками[4] в руке, похожий, как маленькая сдоба на большую, на собственного папашу, одетого в штучные полосатые штаны и черную визитку.
– Это, сынок, – ухмыляясь, отвечал папаша, любуясь на польский национальный флаг, вывешенный над костелом, – это, сынок, господа русские дворяне, пся крев…
Двое польских жандармов, еще в русской форме, но уже со всякими незалежными шевронами и иной неуставной шелухой, нервно объясняли коменданту эшелона генерал-майору Склярову, что русские перемещенные лица должны дойти до лагеря на окраине.
– Строем? – сквозь зубы спросил генерал.
– Опоментайтесь, пан! – ответил один из жандармов, с лукавым взглядом из-под конфедератки. – Чи это войско?
Николай Васильевич Скляров, казачий генерал, царапнул большим и указательным пальцами левой руки рант синих шаровар. «Сверху вниз, наискось – и башка с плеч! – Билась, пенилась в венах на виске генерала кровь. – Второго – эфесом в рыло, в рыло… Боже мой! Дай мне силы терпеть…»
– Это – войско, господа совсем независимые жандармы, – задыхаясь от прилива крови, выдавил генерал. – Ваши польские задницы спасли именно они.
И, повернувшись спиной к оскалившимся собачьей злобой полякам, скомандовал группе офицеров:
– Извольте построить людей, господа!
…Бывший наводчик 1-й офицерской батареи 7-й артбригады Владимир Душкин, киевский студент, бредет, поддерживаемый Сергеем Серебряным. У Душкина седьмой раз возвратный тиф. Ему тяжело и с пустыми руками. Весеннее солнце режет глаза. Тело кажется чужим и легким. У Серебряного тоже тиф.
Roncevaux, Roncevaux!
Dans ta sombre valle
L Ombre du Grande Rolland
N'est pas donc console?[5] —
шепчет он свои школярские стихи. Он снова гимназист 1-й киевской гимназии, он не любит грамматику и боится говорить по-французски, потому что француженка Эмма Гарриевна считает его тупицей, и когда он наконец выучивает imparfait è plusqueparfait, и вдруг, почувствовав, что все получается, начинает говорить у доски без запинки и без акцента, и класс, изумленный, замирает, Эмма Гарриевна, неприятно усмехнувшись, произносит:
– Voilà! Даже идиот, pardon, то есть notre ami petit prince Srebriany, может выучить урок…
Проволока. Много часовых. Нарочитое лязганье затворов.
– Nie volno! – Это раздается постоянно.
На воротах лагеря надпись «Abteilung 4А». Часовые в немецкой форме. Офицеры с палашами.
– Nie volno!
– Слышишь, Сержик, – шепчет Душкин, – смотри, какие кругом жирные боровы! Их кормят на убой! У них много крови, а у нас с тобой – вода…
– Успокойтесь, поручик, – останавливается рядом генерал Скляров. – Вы больны, больны…
Сортировка собирает всех температурящих в тифозный барак. Здоровым выдали неовальварсан, считавший лучшим средством против возвратняка. Больных предоставили судьбе.
Тифозный барак – полуподвальный. Пол земляной. Вдоль барака проход шириной в два аршина. Нары. Окна только на торцевых стенах. В бараке человек двести. У кого остались пожитки – подвешены на гвоздях в ногах.
В основном все молчат. Раз в день кормят жиденькой овсянкой и иногда меряют температуру. Серебряный без памяти третьи сутки.
– Эмма Гарриевна! Эмма Гарриевна, je vous en prie (я вас прошу – франц.), – стонет он. Эмма Гарриевна разбухает, нос ее сворачивается набок, становится шишковатым, и она кричит почему-то по-немецки:
– Los! Los! Этих – вон!
Душкина и Серебряного выносят в барак для умирающих. Серебряному легче. Он ничего не понимает, вот только как же измучила, измучила Эмма Гарриевна…
…Ночь. Фитилек в забранной сеткой лампе у входа. Стоны и бред. Вдруг раздается крик, и пехотный поручик, вскочив, начинает душить соседа.
– Сволочь! Сволочь, большевик! – кричит он.
Все молчат. Все знают, что это – умирание. Задушить поручик никого не может, так как в жилах его вода, а в мышцах воздух. Он с победным кличем бросается к окну, распахивает его и исчезает в черноте.
– Это неопасно, Серж, – прижимает к себе голову замолчавшего Серебряного Душкин. Там высота не более аршина…
Вши бродят по рубахам, как обыватели по Крещатику. Начавший приходить в себя Душкин подхватил сыпняк…
…Окна в бараке для умирающих прорезаны низко. Поднявшийся на локте оклемавшийся Серебряный смотрит, что происходит в амбаре в пяти метрах от окна.
Каждое утро двери распахиваются. Несколько человек степенно, но явно желая отделаться поскорее, вносят закрытые гробы и ставят их рядышком. Военный псаломщик раздувает угли в кадильнице, вносят аналой. Подходит священник, и, вполголоса справившись об именах умерших, надевает епитрахиль, предварительно ее перекрестив и поцеловав.
Начинается отпевание. Жиденький хор гнусавит «Вечную память».
Душкин молчит. Он без сознания. Нос его заострился, изредка открываемые глаза лихорадочно блестят. Он смотрит на Серебряного, силится что-то сказать, но не может. Испарина на лбу и на груди.
И тогда Сергей Серебряный сползает с нар и, держась за попутные предметы, отправляется за водой к бочке. Пить. Он знает, что Душкин хочет пить. Душкин ничего не ест уже неделю. Пить. Только пить. Возьмите вы себе вашу чертову Польшу с Хорватией в придачу, только пить, пить. Серж, а помнишь, как вы с Ла Форе пошли к жалмеркам на Кубани, а свекор одной из них огулял вас впотьмах плетью, когда вы из окошек сигали?! Пить, о Боже мой, неужели эта чернота – Вечность?! Пить! Но там же ничего нет, Господи!
…А… Ты… Господи! А ты – есть?! Есть?! Пожалуйста, Господи, будь! Не надо, не надо меня в пустоту, и – пить! Господи! Ты – есть?!
Поручик Сергей Серебряный, наступая босыми ногами на завязки кальсон, кутаясь в шинель, держась рукой за попутные предметы, бредет обратно с никелированной кружкой, полной теплой противной воды.
– Пить! – бессильно шевеля губами, молит Душкин.
Невидимые для остальных, по бокам кинутой на его исхудавшее тело шинели, режутся в очко два ангела. Ангел-Хранитель, в белой мешковине с надписью «Цукор», явно проигрывает. Маслянистые волосы его растрепаны, нимб повешен на гвоздик. Ангел Смерти, в кожанке и с портупеей, смеется и приговаривает:
– А мы вашу даму по усам, по усам!
Сергей Серебряный все время просыпает момент смерти товарищей. Они умирают тихо, по ночам. И Сергею просто интересно, есть все-таки там что-то или – отключился, и все? Ведь необходимо понять, увидеть, хоть чуточку, хоть крошку.
