– Прости, я не совсем тебя поняла. То есть как – на каком основании?
– Да очень просто, – усмехнулась мама. – Как это так – приехать, выпрыгнуть из коляски, взбежать на крылечко, распахнуть дверь и, как говорят в народе, здрасьте, я ваша тетя?
– Ты же не тетя, – сказала я. У меня даже голос сел. Я говорила как-то сипло. – Ты же не тетя. Ты ведь мама. Моя. А папина жена.
– Бывшая, – поправила мама.
– Но ведь вы не разведены! – сказала я.
– Ты и это знаешь? – усмехнулась она. – Кто сказал? Девки на кухне?
– Папа сказал, – ответила я. – Папа мне все объяснил. Что ты настояла на браке по римскому обряду, а также на том, чтоб папа перешел в римскую церковь, чтоб папа стал католиком. Значит, – сказала я, – значит, значит…
– Что значит? – спросила мама.
Она держала спину очень прямо, между тыльной стороной ладони моей левой руки и ее спиной оставалось сантиметра три, не больше. Какой-то дюйм. Но я почему-то почувствовала, что этот дюйм мама не перейдет. Не отклонится чуть-чуть, чтобы почувствовать мою руку у себя на спине.
– Что же это значит? – повторила она.
– А вот сама догадайся, – ответила я.
– Сорок одежек без окон без дверей, – засмеялась мама. – Без рук, без ног, посередине гвоздик! – Зачем она это говорила? Наверное, растерялась. – Хватит мне загадывать загадки, – сказала она. – Я не понимаю, что это значит, и совершенно не интересуюсь.
– Мамочка, – сказала я и все-таки положила руку на ее каменной худобы спину. – Мамочка моя дорогая, все ты прекрасно понимаешь. Если человек в таких подробностях рассказывает о другом человеке, то есть если мужчина, брошенный муж рассказывает в таких подробностях о покинувшей его жене, значит, он скучает без нее. Значит, он хочет ее видеть… самое маленькое.
– Брошенный муж, – засмеялась мама, – ничего себе! Чем дальше, тем интереснее. Знаешь, Далли, – заговорила она, ни капельки не шевеля своей спиной. Как будто у нее спина была не настоящая, не чувствовала мою руку, – знаешь, Далли, я действительно рада, что мы встретились. Столько новых и небывалых подробностей. Впору взять блокнот и записать. Значит, брошенный муж! А интересно, твой папа не рассказывал тебе, как это так получилось, что я вдруг с бухты-барахты его бросила? С чего это мне в голову вдруг пришла такая оригинальная мысль? Какова причина?
– Нет, – сказала я. – Ничего такого он мне не рассказывал. Хотя мне почему-то кажется, что я знаю, ну, в смысле, понимаю, вернее, чувствую, как это получилось.
– Ого, – сказала мама, встала с дивана и прошлась по комнате.
Я, кстати, первый раз за эти минуты как следует рассмотрела комнату, пытаясь понять, что это – библиотека, спальня, еще одна гостиная? Но понять это было невозможно. Это была просто комната. Несколько диванов по углам, два книжных шкафа, цветочные горшки в фарфоровых кашпо с довольно хилыми, но упрямыми апельсиновыми деревцами, небольшая люстра с четырьмя плафонами из пупырчатого стекла. Комната и все. Просто комната. Интересно, сколько стоило снять такую мансарду? Большую и довольно бестолковую.
– Так, так, – сказала мама, остановившись в углу. – Ну, и что же ты поняла, вернее, почувствовала?
Она села на дальний диван. Теперь нас разделяло, наверное, пятнадцать шагов.
– Я почувствовала, – сказала я, – что ты…
– Ты не можешь говорить громче? – спросила мама. – Бормочешь себе под нос.
– Ты не можешь подойти ближе? – отозвалась я. – Почему я должна кричать через весь зал?
Мама усмехнулась и вдруг спросила:
– Ты, наверное, куришь?
– С чего ты взяла?
– У тебя что-то с голосом.
– А я думала, что ты хочешь предложить мне папиросу, – сказала я.
– Изволь, – мама встала с дивана.
– Я пошутила, – сказала я, еще более хрипло и сипло, чем раньше.
– Что же у тебя с голосом? – спросила мама. – Может быть, принести горячего молока?
– Ничего у меня с голосом! – ответила я. – Я просто осипла от волнения и страха. Первый раз за одиннадцать лет увидела свою мамочку, а мамочка меня даже не обняла и не поцеловала.
Мама всплеснула руками, почти подбежала ко мне, дернула за руку, притягивая к себе, и обняла меня.
– Не тронь! – закричала я. – Не смей! – и стала вырываться.
– Замолчи! – крикнула мама в ответ, обняла меня еще сильнее и расцеловала в щеки, в губы, в лоб, в шею, в плечи. Я перестала сопротивляться, положила голову ей на плечо и сказала:
– Ну вот, выпросила.
Мама отошла от меня на полшага, а я снова села на диван и раскрыла новый альбом с рисунками.
– Погоди, – остановила меня мама. – Так что ж ты про меня поняла?
– Примерно вот что, – сказала я. – Ты очень умная, талантливая, необычная. Папа влюбился в тебя, когда увидел в одном поэтическом салоне. Это правда?
– Правда, – сказала мама. – Я бы не сказала «влюбился», но… но начал оказывать знаки внимания.
– Влюбился, влюбился! – сказала я. – Влюбился без памяти. Ждал тебя на перекрестках, ловил у входа в театр, искал по разным салонам и клубам богемы, дарил цветы, возил в своей карете, выполнял все твои поручения – от серьезных просьб до мелких капризов. Правда?
– Правда, – согласилась мама.
– Тебе это нравилось?
– Ну-уу… А тебе бы понравилось?
– У меня еще не было кавалеров и ухажеров, – сказала я. – Но, вообще-то, конечно, смотря кто. Вот у папиного лучшего друга, – сказала я, – есть сыночек – жирный дурачок, хотя с очень благородной фамилией и вроде прилично воспитан. Лицо доброе, мягонькое такое и серьезное. Такой не станет проигрывать имение в карты и изменять с актрисами. Но, клянусь тебе, мамочка, если бы он каждый день присылал мне гору цветов и карету четвернёй, и бегал бы по моим поручениям, и стоял бы у наших ворот на коленях, как император Генрих перед папским замком в Каноссе, я бы все равно убежала бы на край света, чтобы только не видеть его мягонькое, глупенькое, добропорядочное личико!
– Ну нет, – сказала мама засмеявшись. – А ты точно такая же болтушка, как и была. Болтушка! Палец покажи – историю сочинит. Ну нет, – повторила она. – Твой папа был совсем не такой. Он был… – и она задумалась.
– Почему это был? – строго спросила я. – Он очень даже есть.
В этот момент я вспомнила, что делается в нашем доме, сейчас.
Папа есть? Или уже взаправду – был? Но мне все это показалось дурацкой шуткой. Я была совершенно уверена, что дома все в порядке.
– Он был, – тем временем тянула мама, – он был остроумен, изящен, красив, наконец. Богат, с хорошей фамилией. Хотя не граф и даже не барон. Но все равно фамилия хорошая. Хотя, если честно, – засмеялась мама, – я все-таки чуточку сомневаюсь, что рыцарь Далмитц из свиты Генриха Четвертого и есть родоначальник…
– Пустое, – перебила я. – Он тоже сомневается, что у Танкмара, сына Хатебурги фон Мерзебург были дети, даже незаконные. Впрочем, истина – это большая корзина сомнений, среди которых встречается… – я нарочно протянула паузу, – среди которых встречается… встречается и самое настоящее, сознательное, беспримесное вранье!
– Сама придумала? – спросила мама.
– Нет, – сказала я. – Это модный философ Рихард Гильфердинг, из молодых друзей поэта Стефана Георге, в кружок которого входит Гуго фон Гофмансталь – тот самый, на чтении стихов которого вы познакомились с папой.
– Сама придумала? – снова спросила мама.
– Ну да, – сказала я. – Вот прямо сейчас. Импровизация.
– Болтушка, я же говорю, – улыбнулась мама.
Мне даже показалось, что она ласково на меня посмотрела.
– Мало, мамочка, мало. Изящный, воспитанный, красивый, с хорошей фамилией. Ты еще скажи «кучер у него статный и экипаж модный». А где же это самое?
– Что? – спросила мама.
– Забыла слово, – сказала я. – Ну, это, как его, на букву «л»…
– Глупо, – сказала мама.
– Ну почему? Он ведь правда был в тебя влюблен. У него все в душе трепетало. – Я помахала рукой возле сердца. – А ты говоришь пустые слова – красивый, изящный, с хорошими манерами.
– Чего ты от меня хочешь? – возмутилась мама. – Чтобы я тебе сейчас рассказывала, как я влюбилась в твоего отца? Как у меня тоже вот здесь трепетало? Как я писала ему письма, шептала его имя? А в театре или поэтическом салоне искала его в толпе, стараясь не слишком сильно вытягивать шею и не краснеть пунцовыми пятнами, когда он входит в зал? Ведь я же графиня фон Мерзебург! Я не могу себя вести как влюбленная белошвейка! Или ты хочешь, чтобы я сказала, что я бесчувственная, холодая и расчетливая, что он мне ни капельки не нравился, но, увидев влюбленного богатого аристократа, я трезво и спокойно рассудила, что вот мне уже двадцать два, хороших предложений пока не было и вот, значит, хватай, что в руки катится? Что ты хочешь услышать?
– Я хочу услышать, как было на самом деле, – сказала я.
– А я не знаю, как было на самом деле! – даже с некоторой злостью сказала мама. – И кому какое дело, как это на самом деле? И есть ли оно на свете – это самое ваше хваленое «самое дело»? Вот ты! Как ты на самом деле ко мне относишься? – спросила она. – Почему ты за все это время, ну, не за всё, а лет с двенадцати начиная, почему ты ни разу не написала мне письмо?
