Вдруг Валентин замер.
– Погодь-ка. Вон он, гад! – перешел он на шепот.
Вдоль стены, вытянувшись в струнку, крался здоровенный кот. Валентин, схватив тяжелый, заранее припасенный сапог, пошел, крадучись, за «гадом», бросил что было сил, но не попал, так как кот за мгновение до этого кинулся в кусты. Сапог проломил штакетник и вылетел на дорогу.
– Убью, увижу еще! – заорал Валентин, насмерть перепугав как всегда незаметно возникшую Бегемотиху. Та в полуприсядь прошла метров десять, пока не пришла в себя и ответными воплями не стряхнула со смородины последнюю ягоду.
Никодим и АрьяКогда Никодиму Семеновичу, соседу Попсуева по лестничной площадке, было семь лет, тяжело заболела мать. Она болела и до этого, но тут вдруг в два дня ей стало совсем плохо. Мальчик знал, что болезнь – это когда болит что-нибудь, зуб или живот, но когда у мамы лицо вдруг стало чужим, когда он спрашивал: «Мама, тебе больно?», а она не отвечала, Никоша растерялся. Ему вдруг показалось, что он никому не нужен, и чуть не заплакал. Он держал маму за вялую руку и не знал, что делать. Чем помочь ей, он не знал. Старался скорее сделать то, о чем просил отец, и делал это с серьезным лицом и поджатыми губами. Отец хлопотал возле матери, предлагая той для смягчения болей то кисель, то компот из жердел, но мама, исхудавшая и почерневшая, как ветка той же жерделы перед Покровом, покрытая испариной, бессмысленно глядела на него и только стонала.
Единственный врач жил на другом конце станицы. Отец дал деньги и, вытащив из сараюшки разбитый велосипед, послал сына за лекарством. Вихляя всем телом под рамой, мальчик закрутил педали. Доктор буркнул, что денег не хватает и уже ничто не поможет, но всё равно дал бутылочку, написав на бумажке как принимать лекарство. Никоша помчался домой, из последних сил вращая тугие пощелкивающие педали. На песке велосипед занесло, и мальчик упал. Флакон с лекарством разбился. На донышке осталось лишь несколько капель. Никоша показал их отцу. Тот вскочил на велосипед и покатил к врачу. Лекарство опоздало. Мама умерла. Она лежала и улыбалась, будто наконец-то ей выдалась минута покоя, и ребенок подумал: «Вот, взяла и ушла».
Мальчик вырос, служил в армии, после которой остался в Нежинске и до пенсии протрудился на «Нежмяше». Его и по сию пору иногда мучают кошмары. Снится сон, как он, сломя голову, летит за лекарством и боится опоздать. Бешено крутит педали, а они стопорят, и ему приходится продавливать их всем своим весом, прокручиваются, и он грудью бьется о руль, и снова на повороте, где на дороге песок, заносит заднее колесо, и он падает, падает, падает… А потом ему, упавшему, протягивает руку мать, а он чувствует, как скользит куда-то в пропасть, что позади него, но не смеет подать матери руку.
Больше всего Никодим Семенович страдал оттого, что его никто не любил. Так ему казалось. Мама мало говорила ему о своей любви, ей было просто некогда, но он до семи лет ошущал ее любовь беспрестанно, как летнее тепло, даже когда солнца нет. Вместе с ней ушло и это мягкое тепло. До сих пор память о том тепле сохранилась в нем и согревает его в его затянувшемся одиночестве.
Жил Никодим Семенович бирюком, хотя на работе со всеми, в том числе и с женщинами, был в ровных приятельских отношениях. Однажды (ему тогда не было еще и пятидесяти) он шел с работы с тридцатилетней Ольгой, разведенной и оттого жизнерадостной. Он на нее «имел виды», о которых та, скорее всего, не догадывалась, но узнай – не возражала бы. В парке к ним подбежал кокер-спаниель, попрыгал возле Ольги и Никодима Семеновича, потом возле мамаши с ребенком. Малыш с радостным изумлением глядел на собачку, пока его мама не сказала хозяйке песика: «Да придержите же свою собаку!»
– Жизнерадостный кокер, – сказала Ольга.
– Слышала, малыш спросил про него: «Она любит меня, да?»
– Понятно. Ребенку не хватает любви.
– С возрастом мы предпочитаем любить, а не быть любимыми.
– А разве это не одно и то же?
– Да как сказать?..
Этот пустяковый на первый взгляд разговор помешал развитию более близких отношений. Никодим Семенович хотел, чтобы избранница его сердца была не просто любима им, а и сама любила его.
В шестьдесят лет Никодима Семеновича проводили на пенсию, пожелали ему здоровья, долгих лет жизни, надарили ненужных подарков, а друг из Института генетики доктор Гвоздилин вручил плетеную корзинку, издававшую визг. В корзинке оказался трехмесячный поросенок.
– Это карликовая свинья, мини-пиг, чистоплотнее кошки. Вот пособие, тут всё: кормление, дрессура, купание, развитие. Свинка сыщик, круче комиссара Мегре. Опиум, марихуану за версту распознает. Гриб-артишок в центре земли чует. В Израиле мины ищет…
– Да я не ищу марихуану и мины, – растерялся Никодим Семенович.
– Вот и отлично, будет чем на пенсии заняться!
Никодим Семенович души не чаял в своей питомице. Выгуливал, мыл в корыте, кормил с рук. Свинка была не очень крупная, с довольно смышленым рыльцем. Жила она на кухне, в специально отведенном для нее месте, любила смотреть телевизор, предпочитая первый государственный канал, а в последнее время «Культуру». Никодим Семенович называл свинью Арьей Петровной, а остальные – просто Арьей.
В квартире, понятно, был непорядок. Знакомые давно уже прозвали это жилище свинарником, но терпеливо ждали, когда Никодим Семенович пригласит всех на шашлычок или на мясо в горшочках. Каково же было всеобщее разочарование, когда узнали, что тот на старости лет стал вегетарианцем. В сердцах прозвали Никодима Семеновича свинтусом, а свинке подарили шелковый бантик в розовый горошек – в память о разбитых надеждах.
– У мира один девиз: «Жизнь, отданная еде», – убеждал по телефону Никодим Семенович журналиста Кирилла Шебутного. – Но мы не должны уподобляться этому. Нам нужен иной мир. Не тот, – он ткнул пальцем в слегка облупившийся в трещинах потолок, словно журналист мог видеть его, – а другой, – и он широко повел ладонью перед собой, этим полукругом фактически исчерпав площадь прихожей однокомнатной хрущёвки.
Журналист почему-то брал интервью по телефону, и Никодим Семенович, мало интересовавшийся городскими сплетнями, через час узнал от Попсуева, что этот Шебутной известная в городе личность.
– Журналюга, – сказал Сергей. – Знаю его. Обо мне писал несколько раз. Выспросит по телефону, это у него манера такая брать интервью, что ему надо, всё ему расскажешь, как на духу, а он напишет, чего отродясь не было. И знать не знаешь, кому идти морду бить. А он, может, с тобой в одном подъезде живет.
– Да что же он опубликует такого, – спросил Никодим, – за что надо морду бить?
– Да что угодно. Вот напишет, что сожительствуешь с Арьей.
– Брось! – оторопел Никодим.
– Запросто. Сейчас и не такое пишут. Не читал, что ли?
– Не, в нашем подъезде он не живет. Тут такие не живут.
– Ага, много ты знаешь… К хряку Арью не водил?
– Что ты? Она сама невинность.
– Невинность спокойно переносит?
– Как всякая высокоморальная особа.
– Девятнадцатый век, – вздохнул Сергей. – У моего знакомого тоже свинья есть, он в пригороде живет, в своем доме. Как-то ее к хряку свозил в люльке мотоцикла. А потом замучился: только к мотоциклу направится – свинья в люльку лезет. И не выгонишь, огрызается.
– Моя не такая.
– Тургеневская девушка, – согласился Попсуев.
Шебутной в «Вечерке» поместил заметку «Никодим и Арья – вместе пять лет» с фоткой, на которой была запечатлена «свинячья парочка. Когда Шебутной фотографировал его, Никодим Семенович вспомнить не мог.
В пятницу Попсуев пригласил Никодима Семеновича на дачу. Из-за коротеньких ножек Арью пришлось подсадить на площадку, чему она шибко не противилась. На полпути зашли контролеры, и их с большим трудом удалось убедить, что свинье намордник не нужен, так как она не лает и не кусается.
– Помню, в восьмом классе, – сказал Попсуев, когда контролеры отстали, – я до смерти напугал киоскершу. Вредная была: к киоску подойдешь – вечно гонит, как воришку. Взял я копытце свиное, вложил в него рубль и протягиваю в окошко – дайте, мол, конвертик. Она-то конверт подала, а потом потянулась к деньгам, глянула, да как заорет! Меня самого оторопь взяла. Дунул от киоска не помню как. Потом его за версту обходил, пока киоскерша не сменилась.
– Ты нам, Сергей, больше таких историй не рассказывай. Видишь, Арья пригорюнилась? Растревожил ты ее. Не надо больше так, у нее тонкая конституция. А то про копытце чересчур трагично.
– Да это ее контролеры смутили своей черствостью. Из другого века они.
Взяли и съели– Какая у тебя дача! – восхищался Никодим. – Я ведь за всю жизнь не был ни на одной даче! Как-то всё город, город. А по путевке поедешь, там всё равно не так. Суета… Какой воздух, простор, тишина!
Свинка же и вовсе блаженствовала. Розовая и жизнелюбивая, как детище Рубенса, Арья Петровна то гуляла по участку кругами и подрывала землю, где ей заблагорассудится, то громко чавкала, вырыв какой-нибудь корешок, сидя на заду и поблескивая глазками. После обеда она любила поспать под скамеечкой на веранде. Блаженный покой Арьи был нарушен лишь единожды: в субботу мимо участка проехали два молодых человека на велосипедах, увидели свинку, спешились и поманили: «Кис-кис-кис! Хрюша, покажи личико!» Доверчивая Арья подошла к ним. Один из парней тихо приоткрыл калитку и попытался схватить свинку, но недооценил силу животного. Арья с пронзительным визгом вырвалась, цапнув его зубами за руку.
