Леся, ничего не ответив, развернулась на лыжах и, зло отталкиваясь палками, заскользила прочь. Ярик, укоризненно глянув на меня, покатил вслед за нею. За ним потянулись остальные. Рядом со мною осталась лишь Тася.
– А ты чего не с подружкой? – спросил я.
– Майкл, – сказала Тася, – ты зачем Лесю обижаешь?
– Как это я ее обижаю?
– Она к тебе тянется, а ты ее отталкиваешь.
– К моему американству она тянется. А стоило мне проиграться на бирже, обозвала меня дураком и уехала.
– Какой еще бирже… Ты нас совсем за дурочек считаешь? Она потому и обиделась, что ты ей не веришь. И всякую чепуху рассказываешь. А ты ей по-настоящему понравился, а не потому, что ты американец.
– А тебе?
– Что мне?
– Тебе я тоже нравлюсь?
– При чем тут я?
– А что, у тебя своих чувств быть не может? Подружка не разрешает?
– Она…
– Она эгоистка чертова, – сказал я. – Все время пытается отодвинуть тебя в тень.
– Это не так.
– Это так. Скажи мне честно, я тебе нравлюсь? Говори, не бойся, я не буду ни смеяться, ни шутить по этому поводу.
– Нравишься, – тихо сказала Тася.
– Тогда какого черта ты мне рассказываешь про Лесины обиды? Почему ты говоришь от ее имени, а не от своего?
– Я не знаю…
– А я знаю. Тася, давай поцелуемся.
– Как?
– Нежно.
– Нет, – сказала Тася.
– Почему?
– Это предательство.
Я вздохнул.
– Хорошо, – сказал я. – Я не допущу, чтобы ты стала предательницей. Лучше уж я стану насильником.
Я обхватил Тасю, прижал к себе и поцеловал в губы.
– Мммм, – замычала Тася, сцепив губы так, словно боялась под пыткой выдать военную тайну.
– Понятно, – сказал я. – Поехали.
– Куда?
– За остальными. А то твоя подружка решит, что мы тут чем-то нехорошим занимались, и отругает тебя.
– Постой. – Тася по-детски шмыгнула носом, затем посмотрела мне в глаза.
– Что?
– Майкл, поцелуй меня еще раз.
– Думаешь, стоит? Я как-то не привык целоваться с Брестской крепостью.
– Извини. Я просто испугалась. Я больше не буду…
– Честное пионерское?
– Не смейся. Ты обещал надо мной не смеяться.
– Хорошо. Я тоже больше не буду.
Мы сблизили лица, прижались друг к другу и поцеловались.
– Спасибо, – сказала Тася.
– За что? – усмехнулся я.
– Никому не скажешь?
– Умру – не выдам!
– У меня это в первый раз.
– У меня тоже.
– Честно?
– Честно. Я еще никогда не целовался стоя на лыжах.
– Да ну тебя…
– Не обижайся, – сказал я, по новой прижимая ее к себе. – Давай закрепим наш успех.
– В смысле?
– Еще раз поцелуемся..
– А остальные?
– Что остальные?
– Нехорошо, что они будут нас ждать.
– Наоборот, очень хорошо. Или ты предпочла бы, чтоб они уехали без нас?
– А они точно без нас не уедут?
– Точно.
Тася потупилась, вздохнула, затем снова посмотрела на меня и негромко сказала:
– А жаль.
* * *
Как ни странно, но после лыжной истории ни Тася, ни Леся со мною почти не общались. Леся смотрела на меня как на врага, Тася и вовсе старалась не глядеть в мою сторону. Сначала я не понимал, в чем дело, затем догадался, что Тася в идиотском порыве раскаяния поведала подруге о нашем поцелуе под Ворохтой. Больше всех на меня почему-то злился Ярик.
– Молодец, – с плохо скрываемым сарказмом говорил он. – Красавец. Спасибо.
– За что? – интересовался я.
– За то, что по твоей милости неделя ожидаемого рая превратилась в семь дней горького сумбура.
– По моей милости?
– А по чьей же еще? Я в лепешку расшибаюсь, всячески заманиваю дичь в ловушку, а тебе, оказывается, ничего не нужно.
– Ярик, – не выдержал я однажды, – если тебе так приспичило, надо было не в лепешку расшибаться, а выбрать одну девушку, поухаживать за ней, прогуляться с нею по окрестностям, сводить в кафе, просто поговорить, в конце концов. Ты же, как клещ, вцепился сразу в двоих, затащил к нам в комнату и стал тупо ждать, когда я приду и расскажу очередную ересь о моем американском прошлом.
– Я думал, ты мне друг, – горько произнес Ярик, – а ты сволочь.
– Одно другому не помеха, – пожал плечами я. – У меня все друзья сволочи, каждый по-своему. Но это не мешает мне любить их.
– Понятно. – Ярик безнадежно махнул рукою. – Извини, я забыл, с кем говорю.
Наконец, наступил последний день нашего отпуска в Яремче. Мы решили устроить прощальный ужин в ресторане неподалеку от турбазы. Витя подсуетился насчет столов и велел нам до вечера держать себя в руках в отношении спиртного.
– Особенно тебя, американец, касается, – заявил он. – Я заметил, что ты к этому делу интерес имеешь.
– Ты чего такой неспокойный? – усмехнулся я. – Коньяк кончился?
– Почему кончился? – удивился Витя. – Есть еще такая партия… – Он хлопнул себя по карману куртки, в котором хранил флягу. – Желаешь по глотку?
– Можно, – согласился я.
Витя отвинтил крышечку, и мы приложились по разу.
– Хорошо! – удовольственно произнес Витя. – Но на этом стоп. До вечера – табу.
– Без сомнения, – с самым серьезным видом кивнул я. – На твоем месте я бы и в ресторане сегодня не пил.
– Почему это? – изумился Витя.
– Ты – лицо ответственное. Тебе нельзя.
– А ты?
– А я – безответственное. Мне можно.
Было около семи вечера, когда мы с Яриком, надев что поприличней, вышли из номера.
– Зайдем за Серегой с Пашкой? – предложил я, кивнув на двери наших соседей.
– Давай.
Мы постучали.
– Не заперто! – послышалось из-за дверей.
Мы вошли. Соседей наших мы обнаружили на полу за довольно любопытным занятием: длинный нескладный Серега лежал на спине, а коренастый Павел сидел на нем верхом и держал его руки прижатыми к полу.
– Я смотрю, вы уже готовы? – на всякий случай спросил я.
– Почти, – невозмутимо ответил Серега.
– Остались незавершенные детали?
– Мелочи.
– А деретесь из-за чего?
– Мы не деремся. Мы боремся.
– Он первый начал, – объяснил Павел.
– И долго вас ждать?
– Момент. – Серега глянул на восседавшего на нем Павла и решительно спросил: – Сдаешься?
– Нет, – опешил Павел.
– Тогда я сдаюсь. Отпусти.
Они поднялись с пола.
– Нормально выглядим? – поинтересовался Серега.
– Для борцов среднего веса неплохо. Пошли.
Ресторан, расположившийся за мостом через Прут, был, как и большинство зданий в Яремче, выстроен в гуцульском стиле: деревянный дом с мезонином и остроконечной крышей, по которой разбросались треугольные окна мансарды. Венчала крышу невысокая башенка с таким же треугольным окошком. Внутри ресторана было оживленно, вдоль продолговатых деревянных столов выстроились такие же деревянные стулья, приглушенный свет падал на стены, украшенные резьбой и звериными шкурами. Официант, невысокий и чернявый, с веселыми до наглости глазами, указал на наш стол, величаво протянувшийся от окна до самого прохода. Мы расселись.
– Примечательный, между прочим, ресторан, – тоном экскурсовода сообщил Витя. – Выстроен без единого гвоздя.
– Как библейский человек, – заметил я.
– Не понял, – повернулся ко мне Витя.
– Судя по Библии, Бог тоже создал человека без единого гвоздя.
– Слышь, американец, – молвил Витя. – Ты давай не богохульствуй. Я человек серьезный, партийный, мне это не нравится....
– Извини, – потупился я. – Кто же знал, что у тебя такое тонкое раздвоение личности.
В это время к нам подскочил шустрый официант с блокнотом и ручкой на изготовку.
– Значит, так, – деловито распорядился Витя. – Нарезочки, салатиков, солений, колбаски домашней смаженой… Водочки, само собой… Вина для девушек… А там поглядим, как разгуляемся.
– Усэ момэнтом будэ, – вежливо кивнул официант, хотя насмешливый его взгляд, казалось, спрашивал: «А пузо нэ триснэ?»
Кроме нас посетителей в ресторане насчитывалось человек десять. Это были местные, гуцулы, сидевшие небольшими компанейками по два – по три человека. Женщин не было вовсе, только мужчины – поджарые, смуглолицые, с печально обвисшими усами. Неподалеку от нашего стола расположились двое. Они неторопливо попивали водку, столь же неспешно и без видимого аппетита закусывали и негромко переговаривались.
– Така курва, – со спокойной горечью рассказывал один другому, – така, вуйко, курва, що такых курв пошукаты… Як вже прйихала сюды отдыхать, москалиха бисова, так отдыхай культурно и другым давай, а нэ носа круты. Кажу йий так цивильно, з рэшпэктом прыходь, курва, до мэнэ… Нэ хочэ, курва. Тоди, кажу, я до тэбэ прыду. Знов, курва, нэ хочэ… Я людына интэлегэнтна, я всэ одно навидався. Прыйихав на ровэри, попукав у двэри, попукав у шибку [76] – нэ видчыняе, курва. Я йий крычу: «Видчыны! Видчыны!» А вона мэни на свойий москальський мови: «Ветчины нема, калбасу ешь!»
Наконец, нам принесли выпивку и закуску. В одних бутылках загадочно темнело вино, в других прозрачно поблескивала водка, на маленьких сковородках шипели, свернувшись в кольца, жирные румяные колбаски.
– Ну что, – сказал Витя, поднимая наполненную до краев рюмку, – не будем долго намазывать на хлеб, а просто выпьем.
