Для женщин дети и выход, и избавление, и цель, и даже смысл.
– Детей не хватает, – любит повторять одна моя знакомая, родившая расчетливо, от того, кто будет любить ее дитя, о нем заботиться. Все проблемы трудноформулируемого, неявного толка она объясняет отсутствием детей, и, возможно, я захотел бы с ней согласиться, если б она не была так сильно похожа на душную клушу.
Эту центричность мне не понять. Хотя я и удивляюсь, что бывает по-другому.
– Мне надоели эти дети, – совсем недавно, остервенев, говорила приятельница, которую вконец заездила эгоистичная дочь.
Мужчины ее тоже заездили, но меня удивил этот странный намек: будь ее воля, жила бы собой, другими материями бы жила и о детях думала бы только гипотетически, в некоем далеком, абстрактном смысле, примерно так же, как я об Австралии, куда бы хотел, или о Нью-Йорке, куда попаду вероятней, чем в отцовский стан.
Может быть, виноват мой эгоизм, может быть – нежелание испытывать неудобства того или иного рода, хотя не исключаю, что, будь богаче, будь у меня, в мои скоро сорок, пустой дом, я бы думал иначе, мне, возможно, хотелось бы заполнить его детским гамом.
Нет у меня ни того, ни другого, как нет и желания поправить дело, взяться за ум. Не играть в свою жизнь так же плохо, как играю в шашки.
Я не могу завести детей по любви. Могу по симпатии, приязни, воле случая, глупости – не по любви.
На компромиссы я не согласен. Зачинать детей по инструкции мне неинтересно.
– Какие дети? – насмешливо фыркнул я, притворившись, что не увидел всей серьезности этой девочки. Никакие.
Она будто того только и ждала. Мы продолжили есть и пить.
Если уж они так похожи, то пусть и эта зовется Марьяной.
Мы ехали в машине по Москве. Она за рулем, я рядом.
Вернее, не ехали, а в основном стояли, иногда перемещаясь из одного затора в другой, и потому были вынуждены присматриваться к мелочам. Что делать-то, если заперт? Скучно сидеть даже в больших комфортабельных машинах. В них даже скучней, чем в развалюхах советских времен. Не воняет, покачивает приятно – и раздражаться можно только на внешний мир.
– О, запела, – сказала Марьяна, дернув подбородком вверх, отчего копна светлых волос, притиснутая к изголовью кресла, спуталась еще больше.
Радио – самое спокойное из всех возможных – объяви ло новинку. Какая-то итальянская певица записала альбом, и теперь – премьера песни.
– Кто это? – Я не расслышал имя.
– Моя соперница. – Марьяна усмехнулась.
– Ты поешь? – Представить ее поющей мне было сложно.
– Ее Федор очень любит. С десяти лет.
– Ага, возраст такой. Я тоже любил.
– И на магнитофон песни писал? С телевизора?
– Нет, но у нас в классе были фанаты. Так принято. Потом, с возрастом, проходит.
– Ну, не скажи. Не у всех проходит.
– А ты не увлекалась музыкантами? Среди девочек особенно распространено. Девочкам нравятся музыканты, а мальчики играют на гитарах, чтобы нравиться девочкам.
– Были какие-то, – ответила она, – но не до фанатизма. А Федор до сих пор любит, представляешь?
– Он ее музыку любит. Она же певица. Я тоже люблю певиц. Мне, кстати, певицы нравятся больше, чем певцы. У мужчин для пения голос плохо устроен. Хрипят в основном, а не поют.
– Ну, не скажи.
– Мужчины токуют, как тетерева. Гормонами поют, тестостероном.
– А женщины, по-твоему, чем? – Марьяна задергала головой, выталкивая из себя колкие ежики смеха.
– А женщины душой.
– Это значит теперь душа называется. Буду знать.
Машины встали плотно-плотно, справа и слева, впереди и сзади, как на пароме.
– Мы даже на ее концерт ездили, представь себе.
– Куда?
– В Италию, конечно. Куда еще?
Марьяна все про певицу.
– Хорошо поет, – сказал я, послушав. У итальянки был прекрасный голос. Неотполированный, подразбитый, очень сильный и естественно льющийся – так редко бывает.
– В субботу прилетели, а в воскресенье улетели. На сутки фактически.
Я встрепенулся:
– Это Федор-то? Не верю!
– Представляешь?! Сходили на концерт, и все. Даже шопингом некогда было заниматься.
– Вживую хорошо поет? Некоторых невозможно слушать на концертах.
– Ничего так. Хотя старая, конечно.
– Почему же старая?
Голос певицы не был молод, но и стар он тоже не был. Надтреснутый, сильный голос-драма.
– Если ему десять лет было, то ей, наверное, лет двадцать. Она уже взрослая была девушка.
– А по голосу и не скажешь.
– У нее все в прошлом. Только в Италии своей и выступает. Знаешь, сколько на нее билет стоил?
– Сколько?
– Тридцать шесть евро.
– Всего?
– Да, всего тридцать шесть евро.
– Ну, не Мадонна, она же поет, а не трясет голой жопой, – сказал я, соображая. – Кому же сейчас нужен голос? Жопа интересней.
Мне почему-то захотелось защитить итальянскую певицу, о существовании которой я узнал только что. Если голос есть, если душа еще может петь, то почему же все в прошлом? Разве справедливо?
– Красивая?
– На вид? Внешне? – Марьяна подумала. – Итальянка как итальянка. Каштановые волосы, длинные. Худая. Высокая, в джинсах. Ничего не висит, а то знаешь, как у некоторых с возрастом бывает… – Она провела дугу от подбородка до шеи. – Для своих лет ничего так сохранилась.
Женщины не слушают певиц и на них не смотрят, они их сравнивают.
– А ты волосы перекрасила.
– Да, и что?
– А так была бы как итальянка.
– Я хочу быть как я, – проговорила Марьяна с расстановкой. – Мы вообще непохожи. – Она посмотрела в водительское зеркало, которое ее отразить не могло, а показывало дорогу, снова донельзя уплотнившуюся.
– Это вы теперь непохожи, – сказал я, думая о кумирах и о том, что, поклоняясь без меры, можно захотеть найти женщину-напоминание. Любоваться луной, зная, что она отражает солнце.
– Нет, мы непохожи, – заупрямилась она, – во-об-ще.
Марьяну тревожило, что Федор любит какую-то итальянку. Он, скуповатый, поехал даже в Италию на ее концерт. Надо приглядеться к этому Федору: если он так любить может, то должно быть в нем что-то необычное, чего я прежде не замечал. Какая-то страсть, которая наружу не выходит, никак не транслируется. Он только кажется темным телом, а там внутри…
«Один раз пряник, семь раз кнут» – так Федор говорит про свой метод руководства. Он не верит в энтузиазм, увлеченность делом, в искреннее желание людей делать свою работу хорошо. Только кнут, а изредка пряник. Подписались – извольте пахать. И сам, впрочем, пашет как вол.
– А пригласи ее, – сказал я.
– Куда?
– На день рождения. Сделай Федору подарок. Пусть у вас споет. Представляешь, как он обрадуется?!
– Дискотека восьмидесятых, что ли? Как теперь модно? – Глаза блеснули и погасли. – Нет, дорого.
– Сама же говоришь, что у нее лучшие времена позади. Может, и недорого. Свяжись с ее агентом. Или людей попроси, которые занимаются организацией концертов, – настаивал я, мысленно отталкивая эгоистичную мыслишку, что тогда и сам, своими глазами могу посмотреть, в кого же влюблен непроницаемый Федор. И на него смогу посмотреть и понять, за что его Марьяна любит, почему вечно ругает его, вечно чего-то недополучая, чувствуя себя обделенной в какой-то мере. – Пусть скажут певице, что русский бизнесмен с детства увлечен ее творчеством. Пусть она сбавит цену.
Захохотала Марьяна:
– За это набавляют только. Да и вообще, ты в своем уме женщине такое говорить – он любит ее с пеленок.
– А что? Она – богиня, а он – ее поклонник.
А что старая, подумал я, так то даже к лучшему – тебе не конкурент.
– Нет, – сказала Марьяна, – была бы дешевая, не стали бы ее сейчас по русской радиостанции крутить. Там же все куплено.
– Адриано Челентано же крутят.
– Ну, ты сравнил.
– Вот у кого все в прошлом, так это у Челентано.
– Почему?
– Ты знаешь, сколько ему лет?
– Можно подумать, для мужика это проблема. Он же поет.
Можно подумать, это для женщины проблема, если она поет.
Это проблема, но для другой женщины.
– Он мне сейчас всю машину расцарапает! – С соседней полосы нас стали теснить, Марьяна заколотила по кнопке на двери, открывая окно. – Куда ты лезешь? – Она высунула лохматую голову. – Куда? Я сейчас гайцев вызову! Пусть они с тобой разбираются!
Белый боров в черном катафалке, покосившись, снова уставился вперед. Но ход сбавил. Уступил.
Она закрыла окно:
– Купят, блин, себе права на рынке и за руль садятся.
Мне нравится Марьяна. В ней есть страсть, сила.
– Ты правда не поешь?
– Мне еще петь не хватало. Что я еще ему должна? Пошел он в баню!
Не позовет Марьяна итальянку. Она хоть и не соперница, но все равно – объект желания.
– Слушай, – меня осенило, – а ты подари себе на день рождения Челентано!
Может, Федор тоже начнет ревновать?
Формально номер у нее третий. Первой была румынка Отилия с одним своим театром на немецких квадратных метрах, пополнившая галерею моих портретных «богинек». Затем появилась хорватка, которая была так скучна внешне и так удручающе неразговорчива, что я даже имя ее – звалась она Анкой, как советская пулеметчица, – сейчас вспоминаю не без труда (ах, какие восхительные параллели можно было бы нагородить, если б эта женщина средних лет и известковой наружности оставляла не только кривые полосы по центру комнаты: жаль-жаль-жаль…).
