– К сожалению, вы хотите сказать? – спросила я.
– Зачем жалеть о том, чего не исправишь…
– Как знать, – подала голос мама. – Если рассуждать столь рационально, то тогда и вовсе поговорить не о чем. Ни о погоде, ни о жизни и смерти, не говоря уже о ценах в магазинах или результатах скачек. Ни на что из перечисленного, да и вообще на девять десятых, а может, даже на девяносто девять сотых из всего происходящего в мире – мы не имеем никакого влияния. Прикажете молчать? Или рассуждать о том, какое колечко на какой палец надеть? То есть о том, что наверняка в моих руках? – И она засмеялась.
– Я бы не стал доводить всякую мысль до абсурда, – вежливо, но твердо сказал Габриэль. – Одно дело обсуждать, другое дело – растравлять себе душу сожалением. Очевидно, я не совсем точно выразился.
– Может быть, вам удобнее все-таки по-итальянски? Parliamo italiano[11]? – сказала я.
– А вам? – возразил он.
– Для вас я готова постараться, – сказала я.
– Ах, что вы, что вы, не стоит, – сказал он. – Графиня так добра, – сказал он, обращаясь ко мне, глядя на меня своими красивыми, чуть выпуклыми глазами, – что позволила мне жить у себя.
Конечно, я должна была сказать что-то вроде «Моя мама вообще очень добрая женщина», но сказать это у меня не получалось. Хотя мне, конечно, было безумно интересно, как этот самый Габриэль, будь он хоть три раза итальянский князь, сумел познакомиться с моей мамой и обаять-очаровать ее настолько, что она позволила ему жить в своей квартире. Уж на кого-кого, а на дамочку-благотворительницу моя мама совсем не была похожа. И вообще она не была похожа на тех тетушек, которые, всплескивая руками, пускали слезу и бросались на помощь. Я знала таких, у которых и в деревне, и в городе дом был переполнен бедными родственниками, приживалками, а также подающими большие надежды сыновьями покойной гувернантки старшей дочери. Нет, нет. Моя мама была не из таких. И вдруг какой-то двадцатилетний итальянский князек. При этом я почему-то сразу отмела мысль – хотя эта мысль, конечно, на секунду заскочила мне в голову – что этот просто ее, извините за выражение, любовник. Хотя, кто знает? Хотя по первому впечатлению, кажется, нет.
Я обернулась к маме и тихо спросила ее по-немецки, говорит ли этот мальчик по-немецки. Мама покачала головой.
– Das ist grossartig, – быстро и негромко заговорила я. – Hier sehe ich vor mir einen eleganten Jungen aus gutem Hause. Er ist von einer sehr guten Familie, nicht wahr? – Я в упор посмотрела на маму, и мама кивнула. – Ich bin sechzehn. Ich habe, um zu heiraten. Was muss ich machen? Mit beiden Händen ergreifen? Und den Beute im Nest ziehen? So was?[12]
Мальчик между тем стоял, опустив глаза, тактично делая вид, что он вообще не обращает внимания на наше столь невежливое поведение. Говорить на иностранном языке в присутствии человека, который этот язык не понимает, – верх неприличия. Верх пренебрежения. Демонстрация на грани оскорбления. Мальчик, однако, стоял как ни в чем не бывало. Мы стояли широким треугольником, как будто на сцене, если рампой считать подоконник, а окно проемом сцены. Мальчик стоял посередине, недалеко от двери, я слева, мама справа: если бы голуби, которые сейчас стучали клювами по каменному выступу за окном, были бы зрителями, они бы все видели именно так.
– Gib ihm einen Wink, – продолжала я, – er solle mir einen Heiratsantrag machen. Schon morgen. Er soll morgen vorbeikommen, um mit meinem Vater zu reden. Mit einem Blumenstrauss[13].
– Er ist aber arm, – сказала мама. – Ich kann kaum sagen wie arm er ist. Er hat nur ein einziges Hemd. Er wäscht es jeden Abend eigenhändig, und zum Trocknen hängt er es auf ein Spanngestell, das ich sonst für meine Kleider benutze. Er hat nicht mal zwanzig Kreuzer für die Wäscherin. Sogar die hat er nicht[14].
– Es macht nichts, – возразила я. – Dafür bin ich reich, ich kann kaum sagen wie reich ich bin. In meinem Besitz sind unermessliche Flächen von Acker, Wald und sonstigen Sachen[15].
– Und glaubst du, dass du mit dieser Ehe glücklich sein wirst?[16] – сказала мама.
– Wenn ich dich darum bitte, dann glaube ich daran[17], – сказала я.
Мама опустила голову. Я перевела взгляд на мальчика и спросила его, уже по-нашему:
– Князь, ну и как вам живется в доме у графини?
– Прекрасно, – ответил он. – Графиня очень добра. Вы не поверите, насколько она добра ко мне. Ведь я племянник ее очень дальней родственницы. Вернее говоря, свойственницы. Седьмая вода на киселе, как говорят в простом народе.
– Насколько же именно она добра? Как вы эту доброту, – я пошевелила пальцами, – что ли, взвешивали, а? – спросила я, потому что мне надоел этот поток сахарного сиропа.
– Мне было очень трудно войти в свет, – продолжал он, – но графиня была так неописуемо, просто восхитительно добра, что она, – он сглотнул слюну и выпалил: – усыновила меня. Хоть она зовет меня князем, но я по закону ее сын. Я – ваш брат. По закону, только по закону, разумеется. Не про крови! Но тем не менее. Я ваш брат, сестра моя, дорогая Адальберта-Станислава! – и он протянул мне обе руки.
Мама захохотала.
Он держал свои руки ладонями кверху, словно желая взять мои руки в свои и поцеловать их или просто обнять меня по-братски, и я с трудом удержалась от желания хорошенько треснуть кулаками по его ладоням. Но потом не стала удерживаться, чтобы не нагрубить маме, это иногда помогает – разбить чашку, чтоб не наорать на горничную. Поэтому я звонко, даже с оттяжкой шлепнула руками по его ладоням, он через силу засмеялся, а я обернулась к маме.
– Тьфу, – громко сказала я. – Ты такая же, как была.
– Это хорошо или плохо? – холодно спросила мама, глядя на меня бесстыдно смеющимися глазами.
– Это настолько прекрасно, что у меня слов нет, – сказала я. – Ты говорила, что у швейцара внизу есть телефонный аппарат. Как бы мне вызвать извозчика?
– Габриэль, – попросила мама мальчика, – проводи молодую графиню и устрой там все. – И, не сказав мне «до свидания», она повернулась и вышла из комнаты. На диване остались лежать два толстых кожаных альбома с рисунками. Я раскрыла тот, который был ближе ко мне. Там как раз была эта кошмарная картинка – Грета с Иваном. Я с размаху выдрала ее оттуда, сложила вчетверо и стала запихивать себе под блузку.
– Что вы делаете, графиня? – закричал Габриэль. – Как можно? – он протянул руку, чтобы отнять у меня листок.
– Заткнись, братец! – сказала я. – Будешь командовать – получишь! У тебя царапучая сестренка! – сказала я и вцепилась ногтями ему в ладонь. Он зашипел и отдернул руку. Я, наверно, сильно его покорябала. – Вот так! – сказала я. – А теперь марш вниз! Посадишь меня на извозчика.
– Слушаюсь, молодая графиня, – ответил он.
То ли он на самом деле был смущен, то ли что-то задумал – я не знаю. Мы вышли из квартиры. По коридору я шла, нарочно глядя перед собой, уставя глаза в курчавый затылок Габриэля, чтобы, не дай бог, не увидеть в стеклянной двери маму, если, конечно, она подошла к двери проводить меня. Но нет. Не увидела. То ли я действительно так здорово скрутила свой взгляд в трубочку, то ли мама в самом деле не захотела подойти.
Мы пошли вниз по лестнице. Габриэль понуро шагал впереди. Вдруг остановился, сильно закашлялся. Лестница была очень красивая, с мраморными ступенями и малиновым ковром, зашпиленным латунными прутьями, с великолепными дубовыми перилами и дубовыми же балясинами вольной цветочной формы. Стены были расписаны тоже цветами в светло-бирюзовых и белых тонах. Вполне сдержанно и элегантно. Габриэль тем временем кашлял, ухватившись рукой за перила.
– Чахотка? – злобно спросила я. – Или куришь дешевый табак?
Он повернул ко мне свое бледное под смуглотой, худое лицо. В его глазах стояли слезы. Наверное, от кашля.
– Боюсь, что да, – сказал он.
Господи, новое дело, подумала я.
– Я задала два вопроса, – на всякий случай возразила я. – Туберкулез, или, может быть, все-таки дурной табак?
– Я не курю, графиня, – сказал он. – Ну разве очень редко, с друзьями. Но не настолько. Чтобы. Так. Сильно кашлять. – Он набрал воздуха в грудь. Было видно, что ему очень хочется закашляться, но он сдерживается.
– Надо сходить к доктору, а не гадать, – строго сказала я. – Дать тебе денег на хорошего врача?
– Благодарю, графиня, – сказал он.
– Я на самом деле не графиня, – поправила я.
– Почему? – спросил он. Мы все еще стояли на лестнице, наверно, между четвертым и третьим этажом.
– По двум причинам, – объяснила я. – Во-первых, графский титул не наследуется по женской линии. Разве что уж какая-нибудь очень, очень прагматическая санкция, – сказала я, – но тут нужно распоряжение императора. В смысле, прошение на имя императора. Мы подавали такое прошение. Получили ответ: я смогу передать графский титул своему сыну, если он родится, но сама графиней не считаюсь. Поэтому у меня такая смешная вторая фамилия: не «фон Мерзебург», а «унд фон Мерзебург». Вот и все. А, во-вторых, тут другое. Моя фамилия Тальницки – мы потомки рыцаря Далмитца из свиты Генриха Четвертого. Наш предок не был ни графом, ни бароном (странное дело, говоря это, я почти поверила в эту дурацкую историю, которую всю жизнь считала выдуманной. Откуда взялось славное семейство Тальницки – никому в точности неизвестно. А с этим рыцарем – это все папины фокусы и выдумки. Но вот в ту минуту я была убеждена, что так оно и есть). Рыцарь без титула – это тоже неплохо. Ты знаешь, дорогой мой новоиспеченный братец, про французского дворянина по фамилии Роан? – Он помотал головой. – Однажды его хотели произвести в герцоги, и он сказал знаменитую фразу: Roi ne puis, duc ne daigne, Rohan suis! «Королем я быть не могу. Герцогом не желаю. Я – Роан!»
