Хороша была бы я, если бы, соблазнившись двумя минутами выигрыша во времени, села на извозчика номер 103! Иногда, выходит, полезно посовеститься и перед извозчиком? О, нет! Не в том дело. Ordnung muss sein. Тебе заказан извозчик номер 88, вот на нем и езжай, дорогая Далли. Порядок прежде всего. Да, кстати, о порядке. Конечно, у меня на секунду мелькнула мысль, что я, как верноподданная его императорского величества, просто обязана остановиться и рассказать господам полицейским агентам, где я только что видела этого извозчика, кого и куда он привез, а также сообщить, что привезенную им девицу, если мне не изменяет моя юная память, зовут Анна.
Но я, разумеется, захохотала в уме таким верноподданным мыслям и проехала мимо как ни в чем не бывало. Я боялась только, что мой извозчик, подъезжая к дому, мог запомнить извозчика номер 103 и что сейчас он остановится и начнет давать господам полицейским-агентам свои верноподданные показания. Но, очевидно, он думал точно так же, как и я, и поэтому мы с ним без приключений доехали до кофейни «Трианон».
В квартире было тихо. Слуг не было, меня никто не встречал. Ведь я же отпустила их погулять. Я посмотрела на часы. Был уже третий час. Сколько времени меня не было? Наверно, часа четыре. Мне вдруг показалось, что в квартире очень пыльно. То ли слуги совсем разленились, то ли солнце так ярко и косо светило в окна, что все пылинки на полированном паркете, на стеклянном шкафу со статуэтками и на крышке секретера были видны. В столовой я подошла к маленькому столику, где всегда стоял графин с водой и несколько стаканов, попила. Вода показалась мне какой-то пресной. Странные мысли. А какая она должна быть еще? Не морская же! И не лимонад. Но все равно у воды был затхлый привкус. За всем надо следить. Чтобы воду меняли тоже. Боже, какая тоска! Или самой менять. Но тогда – на чёрта нужна огромная квартира со слугами? Тогда надо жить в каморке, где до всего легко дотянуться рукой, или хотя бы в квартире, которую я сняла на улице Гайдна и в которой я, кстати сказать, ни разу не ночевала.
Четыре часа прошло после завтрака, а я ни разу не была в уборной. Как только я это вспомнила, мне вдруг сразу же сильно захотелось по-маленькому. Я пошла в уборную и долго там сидела. Уже пописала, а все никак не могла слезть с унитаза. Потом встала, промокнулась пипифаксом, спустила воду, натянула панталоны, опустила юбку и долго мыла руки, стараясь не глядеть на себя в зеркало и пытаясь понять, отчего я уже минут двадцать, наверное, торчу в уборной. Как будто бы боюсь выйти в коридор.
Вдруг я вспомнила – папа!
Я заново вымыла руки, промыла и протерла глаза (на улице было пыльно; кажется, мне что-то попало в глаз), еще раз умылась, вытерла лицо и руки и, растягивая секунды, на цыпочках пошла по коридору и увидела, что дверь в папину комнату открыта, что там никого нет, а дверь в дедушкину комнату, где я оставила папу лежащим на диване, так и закрыта, как закрыла ее я. Мне вдруг показалось, что я вижу отпечаток собственной руки на латунной ручке. Какой бред! Я толкнула дверь. Папа все так же лежал на диване, сильно запрокинув голову, выпростав руку и уронив ее на низкий столик. В руке он сжимал листок бумаги.
Я вдруг поняла, что мне все это – поездка к маме, наш разговор с ней, мальчик Габриэль, извозчик, картинки и всё, всё, всё, что было за эти четыре часа, – мне все это приснилось, потому что бумажка с маминым адресом все так же была в папиной руке.
У меня подкосились ноги. Я упала в кресло напротив, посмотрела на папу и поняла, что я все поняла неправильно. Потому что папин живот слегка вздымался – это было видно на фоне черной кожаной диванной спинки. Папа отчетливо всхрапывал. Я вскочила с кресла, выдернула бумажку у него из рук. Так и есть! Это был вовсе не адрес. Это были какие-то колонки цифр. Папа открыл глаза, сонно посмотрел на меня, зевнул, сел, потирая затекшую шею, и сказал: «Кажется, я задремал?»
Наверное, любая хорошая девочка разрыдалась бы от счастья, что папа на самом деле жив, хотя она, дурочка такая, думала, что он умер. Хотя, конечно, совсем плохая девочка, наверное, разочарованно хмыкнула бы, увидев, что папа, черт бы его взял, опять остался жив. Хотя она, мерзавка такая, надеялась, что он наконец сдох.
Но я была недостаточно хороша и недостаточно плоха, чтобы испытывать те или другие чувства. Я просто сказала:
– Да уж, мягко выражаясь, вздремнул.
– Да, да, – сказал папа. – Я сначала вздремнул под утро, ночью как-то не спалось, а потом встал и увидел, что никого нет. Это ты отпустила людей? – Я кивнула. – Взял в кухне хлеба и шоколада, эдак по-швейцарски, заварил чай, закусил, немного поработал, – он показал бумажку, которую держал в руках, – и снова лег. Думал, просто полежу с закрытыми глазами, и видишь, как вышло.
– Вижу, – сказала я. – Я отпустила людей до вечера. Ты, наверное, проголодался? Давай пойдем в ресторан. Устроим себе хороший завтрак, вернее, второй завтрак или даже ранний обед.
– Увы, увы, – сказал папа. – Если хочешь есть, возьми, как я, хлеб и шоколад. Швейцарцы молодцы. Очень сытно. Или иди обедай одна. А я не могу. Сейчас ко мне придет мой поверенный, и мы займемся очень важным делом. Кстати, ты должна присутствовать тоже. Как единственная наследница нашего имения.
– А вдруг не единственная? – спросила я.
– Это еще что?
– Посоветуйся с адвокатом, вот с этим самым поверенным. Ты ведь не развелся. У тебя есть законная жена, которая, очевидно, имеет какие-то права на какую-то, пусть небольшую, но все-таки долю в твоем имуществе. Согласно брачному контракту. Неужели молодой Тальницки и юная графиня фон Мерзебург венчались без нотариуса, как Ганс и Марта? А если они были такие дурачки, то куда смотрели их родители?
– Спасибо за совет, – мрачно сказал папа. – Кстати, а где ты была?
– У нее, – сказала я, – у бедной израненной больной голубки. Кто мне давал ее адрес?
– Ах, да, – сказал папа и приложил два пальца ко лбу, делая вид, что он все забыл и вообще очень рассеян. Я же говорила – у него была такая привычка: забывать, не узнавать, путать имена и адреса, и все это для красоты.
– Ты притворщик, – укорила я. – Хотела бы только знать зачем?
– Неважно, – сказал папа. – Важно другое. Мы продаем имение.
– Мы? – удивилась я. – У меня такого и в мыслях не было.
– Погоди, – сказал папа. – Сейчас я тебе все объясню.
– Погоди, – повторил папа. – Сейчас я тебе все объясню. Да ты и сама слышала, когда ко мне приходил поверенный. Ты же там ходила кругами по гостиной и все время проходила мимо дверей. Я же помню. Тебе не терпелось узнать, и ты, наверное, все подслушала. Вот расскажи мне сама, что ты услышала и что ты поняла.
– Поняла, что у тебя очередной прожект, – сказала я. – А, кстати, почему ты говоришь «поверенный, поверенный»? Как его зовут?
– Я забыл, признаться, – сказал папа.
– Посмотри в своем блокноте, – посоветовала я.
– Блокнот, блокнот, блокнот, – заговорил папа, расхаживая по комнате. – Куда же я его сунул? Тоже забыл.
– Страшное дело, – мрачно сказала я.
Папа замолчал и посмотрел на меня. Я молчала.
– Что тебя так пугает? – спросил папа.
– Я сейчас же поеду к матери, – сказала я строгим голосом. Папа дернулся, услышав, как я говорю «к матери», а я продолжала: – Да, я сейчас поеду к матери и твой супруге – графине Гудрун фон Мерзебург (Боже, какое ужасное имя у моей мамы! Я ненавидела его, и поэтому почти никогда не произносила вслух, но сейчас как раз это было вполне уместно, чтобы как следует напугать папу), и мы с моей матерью будем брать тебя в опеку.
– Что? – вскричал папа тонким голосом, готовый то ли заплакать, то ли снова дать мне пощечину.
– Если ты не можешь запомнить, как фамилия твоего поверенного и куда ты сунул блокнот, то имеешь ли ты право заключать сделки? Нужен психиатр! Он удостоверит твою не-де-е-спо-собность! – я четко произнесла это обидное слово.
– Успокойся, – сказал папа. – Поверенного зовут Отто Фишер. Доктор права Магдебургского университета. Лицензия, выданная палатой адвокатов Штефанбурга двадцатого сентября одна тысяча девятьсот шестого года за номером тринадцать римское тире двести пятьдесят один. Выиграл знаменитое дело «Глюкштайн против Завадовски». С тех пор является поверенным, не единственным, а одним из них, но все же поверенным графа Глюкштайна.
– Еврей, – сказала я.
– Почему? – спросил папа. – Да и какая разница? Ты что, антисемитка? Новое дело! Настоящий аристократ никогда не бывает антисемитом, потому что он не считает евреев умнее себя! – и папа несколько картинно засмеялся, повторив эту старую шутку.
– Разницы никакой, – сказала я. – Но мне Аннета Кицлер говорила, что все Фишеры – евреи.
– Допустим, – сказал папа. – Но ты видишь, какая у меня хорошая память?
– А зачем ты все время притворяешься старым маразматиком? – спросила я. – Уж извини за выражение.
