«Почему всё-таки Сашку «привезли с Кавказа»? Не решилась ли его мать на отчаянный шаг, так как очень хотела иметь здорового сына? Ведь Лев Бернардович точно об этом знает – по всему видно. Значит, Сашка – не Минц на самом деле? А кто? Мамедов, Алиев, Гасанов? Впрочем, я могу идти и по ложному следу… Ба, Левон-то Хачатрян1 Он ведь принял Сашку именно за азербайджанца, Али Мамедова! Значит, такой человек в природе существует и является точной копией… Нет, лучше сейчас заснуть, иначе крыша съедет. Да и внешность эта скорее не азербайджанская, а семитская. Вероятно, примешалась и арабская кровь. Но это всё гипотезы – во-первых. А, во-вторых, просто не моё дело. Не хватало ещё, чтобы Сашка задвинулся на этом вопросе. В конце концов – ну и что? Вон, мой отец столько детей наделал, что сосчитать невозможно. Вполне могут сейчас встретиться два одинаковых человека, которые ничего о своём родстве не знают. И что теперь – с крыши прыгать? Хуже всего, конечно, Льву Бернардовичу. Он ни в чём не виноват, а должен страдать и терпеть…»
Почему-то опять представился отец – в милицейской форме, ещё с майорскими погонами. Они тогда только что переехали в Ленинград, на улицу Братьев Васильевых. Той пасмурной осенью Севке было тринадцать с половиной лет, и на душе было так же противно, как и сейчас. Мама Лара ходила с огромным животом, собиралась в роддом, а Валентина Сергеевна страшно за неё переживала.
Но почему было так тоскливо, стыдно выходить на красивую городскую улицу, подниматься на школьное крыльцо? Помнится, его и в милицию водили, и протокол составляли, Отцу пришлось хлопотать, чтобы мальчишку не ставили на учёт в детскую комнату милиции, а он уж с ним сам разберётся.
А, вспомнил! Лёшка Дементьев из их класса угодил в больницу с трещиной черепа, потому что Всеволод в драке ударил его кастетом. Он был новеньким, только приехал из Сочи, где уже поднаторел в жестоких уличных драках. Но он не умел говорить по-ленинградски, ещё не усвоил принятые здесь правила поведения. Правда, девчонки на это наплевали и сразу же стали писать любовные записочки, приглашать красивого подростка в кино и на танцы. Но Грачёв-младший очень стеснялся, а потому им не отвечал. Барышни ничего не поняли и обиделись, стали шушукаться и подзуживать других мальчишек против новичка. Его характер не располагал к компромиссу и примирению, и потому тучи сгущались стремительно.
Гроза разразилась после того, как новичок сделал единственную, но, как выяснилось, роковую ошибку в сочинении. Никто бы ничего и не узнал, но русачка шутливо заметила, что Грачёв, вероятно, запутался из-за собственного имени. Слово «сиволапый» пишется через «и», а не через «е», как имя «Сева». И после этого стало совсем невмоготу, потому что каждый ученик, даже самый тихий и забитый, считал своим долгом вспомнить об этом казусе.
– Сева-лапый, привет! – орали мальчишки со школьного крыльца, махая ему руками и делая всякие неприличные жесты.
Особенно усердствовали хорошист Тимаков и хулиган Дементьев, который сам делал в сочинении по десять-пятнадцать ошибок. Но его все боялись, в том числе и учителя, а потому не задирали. И Севка решил вспомнить, как действовал в таких случаях дома – другого выхода у него не было.
Тимакову хватило и одного удара кулаком в переносицу, после чего его рубашка стала одного цвета с пионерским галстуком. А вот с бугаем Дементьевым пришлось попотеть, зато результат оказался блестящим. Моментально лишившегося славы хулигана отвезли в реанимацию, на «скорой», с мигалкой. После этого класс, да и вся школа почтительно замолчали, зато начались другие проблемы.
Лариса очень надеялась, что муж уладит дело, не допустит, чтобы Севочка оказался в колонии. Его так долго провоцировали и вызывали на бой, что странно было бы ждать чего-то другого. Михаилу Ивановичу посоветовали добиться мирового соглашения с родителями пострадавшего Дементьева. Они должны были забрать своё заявление и засвидетельствовать, что никаких претензий не имеют.
Всеволод с мачехой остались ждать главу семьи во дворе колодцем, мокром от дождя и освещённом люстрами из узких окон. Михаила Ивановича долго не было, и Сева уговаривал мачеху идти домой – ей вредно было так долго стоять на ветру. Но Лариса не слушалась, обнимала его, укоряла, жалела, плакала. В конце концов, когда уже совсем стемнело, из углового подъезда вышли двое – сам Грачёв и Лёшкина мать, косматая, как ведьма.
Она униженно благодарила Михаила Ивановича и кланялась ему в пояс. Всеволод даже не сразу понял, что конкретно произошло, но Лариса робко улыбнулась. Похоже, удалось добиться мировой, и теперь можно было спать спокойно.
– Как дела? – шёпотом спросила Лариса и взяла мужа под локоть. Они втроём отправились на бывшую Большую Посадскую, и Сева молчал, чтобы не привлекать к своей персоне внимания. – Чем ты её так улестил? Или, наоборот, припугнул?
– Двести пятьдесят рублей мамаша попросила, так супруг потом её чуть прямо при мне не убил! – расхохотался отец заразительно, как всегда. – Орёт: «Дура, чего пятьсот не взяла?» А сначала, представь себе, им ящик водки в виде компенсации потребовался! Правда, здорово? Я им доходчиво объяснил, что водка к лечению сына отношения не имеет.
Той октябрьской ночью семьдесят четвёртого года Всеволод засыпал с тем же чувством, что и сейчас. Ещё дрожали колени и руки, не прошло окончательно возбуждение, но пружина на сердце уже разжалась, и боль утихала. Хотелось, чтобы как можно скорее наступило утро. Утро новой жизни…
* * *
В семь часов позвонил Захар Горбовский и разбудил всю честную компанию. В квартире было два телефона: один в коридоре, другой – у Саши в комнате. Услышав звонок, Минц-младший накинул халат, схватил в полутьме трубку и понял, что говорить ему будет очень трудно. Челюсть распухла так, что почти не двигалась.
Тусклый зимний свет пробивался из-за портьер, и Саша нечаянно уронил на пол толстый словарь. От грохота проснулся Грачёв, приподнялся в постели и стал слушать. Минц назвал звонившего Захаром Сысоевичем, что само по себе дорогого стоило.
– Да-да, Всеволод у меня. Спит ещё. Нет, будить я его не стану – пусть отдохнёт. Ну, вы же понимаете! К десяти он будет. Я передам всё дословно. Нет, он мне ничего про коммутатор не рассказывал. Вы из дома звоните? Вас понял, приедем вместе. Насчёт пистолета я в курсе. Пожалуйста, позвольте мне лично ему всё передать. Я сумею это сделать. Всеволод вполне адекватен, не волнуйтесь.
Грачёв, понимая, что поступает непорядочно, встал и вышел в прихожую. Там он поднял трубку параллельного и стал слушать – ведь разговор шёл лично о нём.
– Саня, ты там не переусердствуй! Здоровенный мужик, хоть пни сшибай, а ты сюсюкаешь над ним, как над маленьким хлопчиком. С дулом он тут наработал – Милорадову век не расхлебать. Хотя, конечно, брат есть брат. Да и я в горе, Саня. Без Михаила очень трудно будет. Геннадий Петренко мне звонил, настегал в хвост и в гриву. Сегодня приедет на службу, с температурой и кашлем. Припомнил мне всё, душу растравил. Будто я сам не понимаю, какого оперативника лишился! Я без него, как без рук, особенно когда и Озирского нет. Да, признаю, был к нему несправедливым. Всё казалось, что Михаил нарочно на рожон прёт. А теперь – хоть в петлю, но ничего уже не воротишь.
– Чем же тут можно помочь, Захар Сысоевич? – Минц проглотил слюну. – Не вернёшь… Мы, конечно, будем стараться заменить, что вряд ли получится. Неповторимых не повторить.
– А вот братец пусть и идёт ко мне работать! – Захар заговорил громче, жёстче. – Нам сотрудник с гебистской выучкой нужен. С Милорадовым я бы утряс. Говорю вполне серьёзно, между прочим…
Грачёв не стал слушать дальше. Он осторожно положил трубку на аппарат, глубоко вздохнул и вдруг почувствовал невероятное облегчение. Как же он сам-то не сумел догадаться, самостоятельно решиться на такой шаг? Нужно закончить дело с купюрами и написать рапорт. Все знают, что Михаил Ружецкий был его братом, и поймут.
Ёжась от холода, к утру ставшего совсем невыносимым, Грачёв быстро оделся. А умыться решил попозже. Он отодвинул шторы и зажмурился от яркого белого снега, который ночью покрыл все мёрзлые колдобины и забытые с осени трубы. Потом раскрыл свой тёмно-вишнёвый кейс, достал оттуда большой блокнот с линованными листами, ручку с золотым пером. Ровно оторвал лист, положил его на кожаный переплёт, отвинтил колпачок ручки.
Молодец Захар, надоумил дурака! Или ему Петренко посоветовал? Впрочем, какая разница? Он ведь не знал, что Грачёв слышит эти слова. Значит, получит сегодня сюрприз. Конечно, не в Захаре тут дело, просто Всеволод сам мучился вопросом – как успокоить совесть? И хотя это уже отдавало шизофренией, он хотел как бы перевоплотиться в брата, сесть за его стол и возобновить все Мишкины дела с того места, где они были прерваны.
