Он повернул голову и увидел убиваемую Ревекку…
И мерно, медленно начал раскачиваться из стороны в сторону. Убыстряясь. Его длинные руки задвигались в собственном, рванном и гибком танце, почти превратившись в щупальца.
Но голова была недвижима, и оба глаза, живой и мёртвый видели только Ревекку. И если бы вдруг случился рядом рыбак из Тира, знающий толк в морских тварях, то признал бы в Иуде осьминога, что в полнолуние любит плясать на придонных камнях…
Но тирияне редки в Галилее и в Капернауме запросто их не встретить, но нашёлся один в последнем ряду, в груботканой хламиде, какую носят пастухи и рыбы, высокий, широкоплечий…
Он повернул к Иуде накутанную голову и, изумившись, успел увидеть, как обволакивает собой Иуда свой белый камень и, не целясь, исторгает его, как осьминог чернила… Руками, ногами, всем телом!
И с такой невероятной силой, что каменный полёт не оставил тени…
Камень врезался Ревекке там, где шея перетекала в затылок. Глухо шмякнуло, её голова дёрнулась и свисла вбок. Неподвижной стала Ревекка.
Толпа смолкла в единый миг, забыв закрыть рты, залитые слюной рвения. Ладонь исполненного Закона залепила всем рты. Мужчины озирались и переглядывались. И Тучный, тот, кто последний толкнул Грызуна, спросил восхищённо:
– Кто так бросил?
Но никто не отозвался…
А служители уже оттаскивали обмякшее, окровавленное тело к амбару. На стене заметно прибавилось свежих вмятин.
Второй фарисей мягко поднял руку, его голос заботливо потеплел: – Родичи должны похоронить её за дорогой, дальше субботнего пути!
Жилистый и Пухлый вышли из амбара и медленно пошли к стене. Пухлый дышал, устало и громко. Жилистый вытирал о тряпку запачканные кровью руки, потом передал её Пухлому, хмуро буркнул:.
– Не сопи, не разжалобишь! Завтра базарный день… не успеем собрать до захода, будем собирать в темноте.
Пухлый обречённо кивнул. Они начали собирать камни в корзины. Толпа расходилась, оживлённо переговариваясь. Оборванец яростно озирался, кого-то высматривая. Он увидел Иуду уже в начале улочки, уходящей от площади полого вниз. И торопливо засеменил за ним, то и дело, срываясь на короткие перебежки.
Жёлто-красным апельсином падало солнце к крышам города. Восточный конец уходящей вниз улочки тонул в собственной, чёрной тени. Иуда шёл туда, в черноту, шёл быстро, не глядя по сторонам.
Оборванец с трудом догонял его, но догнал и вот уже засеменил рядом, заискивающе заглядывая в лицо: – Это был твой камень, да, Иуда? Зачем ты убил её так быстро? Я совсем не успел повеселиться… Камни закончились так быстро… Тебе стало жалко прелюбодею?
Грустно покачал головой Иуда, осторожно растирая левой рукой свою широкую грудь: – У Иуды слабое сердце, оно не выносит боли… Все хотят сделать Иуде больно! Никто не любит Иуду…
Оборванец сочувственно кивнул:
– Да-да-да… люди тебя не любят, Иуда… зато тебя любят камни!
– Люди… – оглянувшись на площадь, Иуда презрительно хмыкнул, не замедляя шага, – помесь осла и собаки! Они кидают камни, чтобы сделать больно… Больно!.. У Иуды слабое сердце…
Едва поспевая за Иудой, Оборванец восхищенно цокнул: – У тебя каменное сердце! Поэтому все боятся тебя!
Оборванец надсадно дышал, и попытался взять Иуду за рукав, с тем, чтоб умерить его походку: – Они говорят, ты никогда не смеёшься…
Иуда быстро отдёрнул руку и глухо, отрывисто квохнул, не поворачивая головы. Шагая быстро, он смотрел только перед собой и его бугристый череп напоминал булыжник, из которого выскакивали насмешливые, стукающиеся друг об друга слова. – Кхе-кхе-хе… Я знаю тебя… Ты Найва… Найва Грызун, рыночный вор… вот ты и услышал, как я смеюсь… Теперь ты доволен?
Иуда ещё ускорил шаг, на ходу поворачивая к Найве своё лицо. Мёртвый и живой глаз, сговорившись, одновременно уставились в Оборванца, и жалобно спросил живой рот: – Зачем ты пристаёшь к честному Иуде и не даёшь ему пройти? Зачем мешаешь моим усталым, больным ногам?
Найва Грызун торопливо замотал головой: – Что ты, Иуда, что ты! Просто я хотел сказать… хотел… тебе…
Грызун семенил рядом, сбивая дыхание, почти срываясь на бег: – …что так редко в Галилее можно увидеть такого… сильного и умного иудея… который… не пугается один ходить по дорогам!
Грызун почти на бегу умудрился со значением поднять вверх грязный указательный палец. – На которых днём полно римлян! А ночью – лихого люда… и не знаешь, кого больше бояться …
Грызун громко, учащенно дышал, и не выдержал. Встал, чтобы отдышаться. Иуда уходил, даже не оглянувшись. Грызун громко, отчаянно затараторил вдогонку: – Скажу тебе правду Иуда, я давно хотел… подружиться с тобой… а ты знаешь моё имя, это добрый знак… Я рад… сильно рад, что ты пришёл в мой город…
Иуда резко остановился и обернулся, оплётя пальцами и локтями посох. И засмеялся, было, скрипуче, и вдруг оборвал собственный смех на выдохе, как будто лопнул мех с водою. Сделал стремительно шаг назад и наклонился к Найве, и снова тот услышал странный, как шелест песка, голос Иуды.
– Так ты говоришь, это твой город, Найва? Твооой? Так, так… с каких это пор Капернаум принадлежит ворам?
Грызун с трудом перевёл дыхание. Захотел улыбнуться, не получилось… – Нет, нет! Как ты мог подумать, Иуда… Я не то хотел сказать… Разве я знатен, чтобы владеть городом? Я базарная пыль… меня толкают носильщики, книжники не разговаривают со мной, торговцы смотрят поверх моей головы…
Иуда отрезал насмешливо: – Зато тебя не видит стража! И о тебе не спрашивают судьи…
Найва Грызун в восхищении прижал руки к груди. – Ты такой умный, Иуда! Твои слова точны, как твои камни…
Иуда равнодушно отшагнул, но Грызун гордо выпятил тощую грудь и со значением покачал головой, и таинственно понизил голос: – Но и я могу быть полезным. Найва много слышит того, что говорят на базарах Галилеи…
– Потому что крыс не пускают в синагогу!
Иуда захохотал, как заквохал, отрывисто и неприятно. Так кашляет пёс, наглотавшийся пыли.
Грызун сбился, но тут же, через силу, начал подхихикивать Иуде…
А тот с новым удивлением разглядывал Грызуна. – Так, так… и что же такого может рассказать Найва, что сам не может услышать Иуда?
Оборванец чуть не лопнул от важности.
– Иуда не знает, что у нас тут чудеса каждый день! Что рыбаки ловят втрое против прошлого года! И то, что плавает с ними…
Оборванец потряс указательным пальцем, и стал тыкать им в конец улочки, утонувшей в чернильной тьме.
– …некий Иисус, бродяга… а всем говорит, что он из Назарета, сын Иосифа, плотника… так он говорит…
Рот Иуды скривился в усмешке: – И это важно?
Грызун задумался. Зачесал бородёнку, досадливо засопел, отмахнул…
– Может и неважно… но этот бродяга видит рыбу сквозь воду, веля рыбакам закидывать то там, то сям… и каждый раз в сетях полно рыбы! Да так, что сети лопаются! Ночью ловят, днём чинят, сам видел! Добро само плывёт им в руки!
Иуда промолчал, и ободрённый Грызун восхищенно, завистливо закачал головой.
– Он велит, а они только закидывают, и всё! Его слова точны, как твои, Иуда…
– Кто велит?
– Да этот! Сын назаретского плотника… Иисус!
– Из Назарета может ли быть что доброе? …
Но Грызун зло перебил: – Спроси так на берегу и тебе… тебя…
Он весь сморщился, чёрной злобой перекосило от незаслуженной обиды бедного Найву.
– …Там все за него горой! Все… а первые… Симон и Андрей… Да и сыновья старого Заведея тоже никому спуску не дадут…
Оглянувшись в сторону озера, Грызун хмуро потёр поясницу.
Иуда понимающе усмехнулся и, видя его насмешку, Грызун приосанился и добавил небрежно: – А Симон, тот особенно… кричит так, что слышно в Кане! …Прямо зашёлся со своим назарянином… Защитничек…
Оборванец злобно потряс кулачком неведомому Симону.
Иуда снова сделал попытку уйти, и Грызун зашёлся в торопливом, горячем шёпоте: – Этот назарянин не такой, как все… не такой! Я видел его руки, они, как у царедворца… тонкие, гладкие… не сильно-то он похож на бродягу…
И снова услышал, как кашляет пёс, наглотавшийся пыли. Иуда снова смеялся… – Ты, верно, перевидал много царедворцев, Найва…
– Неважно! – Грызун раздраженно отмахнул насмешку, – слишком гладкие руки для сына плотника… а вдруг он… чёрный маг?
Грызун задумчиво зачесал бородёнку.
– …сказывали, он превращает воду в вино, а потом продаёт то вино задёшево… Враки, конечно… или не враки?
Грызун подозрительно скосился по сторонам. – …Знаешь, Искариот… в Кане его пригласили на свадьбу к зилоту Симону… а отец Симона не так, чтоб уж очень в большом достатке… …
Грызун смолк, хмуро растирая лоб, он напряжённо выискивал крупицы полезного в куче пустопорожних слухов, которыми так богаты базары Галилеи… но уже приметил, приметил, что Иуда стоит и слушает, и уже никуда не идёт!
Грызун медленно, раздумчиво доложил Иуде, как, будто спрашивая совета, как, будто Иуда ему уже сообщник: – Но вина подали столько… что споили половину Каны… и такое отменное… давно я не пивал такого…
