Именно это с ней и случилось. Алия сняла на телефон карту «знаменитостей», висевшую у главного входа – но фотография получилась мутной, не разглядеть, какой именно номер «дивизиона» (так назывались наделы кладбища) ей нужен. В итоге несколько часов проблуждала среди надгробий, повстречав по дороге Эдит Пиаф, Пруста, Гертруду Стайн и двух бородачей из Питера, отчаявшихся найти могилу Джима Моррисона. Когда она уже была готова сдаться – не ночевать же на кладбище! – появилась группа туристов под предводительством целеустремленной женщины-гида, как знамя державшей над головой заламинированную репродукцию. Портрет Жанны Эбютерн! Алия догнала группу, это были поляки, – и уже через пять минут вместе с ними свернула к скромному надгробию, похожему на раскрытую книгу, которая лежит переплетом вверх. Гид рассказала, что родители Жанны в конце концов дали своё согласие на то, чтобы тело дочери перезахоронили рядом с возлюбленным. Туристы сфотографировали могилу – и пошли дальше, по плану у них был Оскар Уайльд.
Алия осталась с Модильяни и Жанной, кляня себя теперь уже за то, что не купила букет. На могиле лежали две увядших розы, с десяток камушков прижимали выцветшее письмо, начинавшееся словами «Dear Amedeo». Ёлочка, что росла у могилы, болела – пожелтевшие ветки с редкими иглами напоминали рыбьи скелеты. Моди и Жанна молчали. Алия положила рядом с чужими увядшими розами пару карамелек, которые всегда лежали у неё в сумке – потом вспомнила про малыша, погибшего вместе с матерью, – и добавила ещё одну.
Вскоре она снова сидела в поезде метро – от станции «Александр Дюма» до «Анвер», потом пересадка до «Ламарк-Коленкур». И вот на этой самой станции, где вверх поднимаются не на эскалаторе, а только лишь пешком или в лифте, Алия дождалась того, о чём мечтала весь день. В очереди к лифту – грузовому чудовищу, способному проглотить целую толпу пассажиров – она встретила Жанну Эбютерн. Тонкое, чуткое, подвижное лицо, нос с небольшой горбинкой. Одета в истинно парижском духе – что-то чёрное, мягкое, удобное. Длинные волосы небрежно сколоты, бледно-оранжевые губы… Выйдя из лифта на улицу, Жанна достала пачку сигарет.
– Мадам? – она заметила, что незнакомая женщина разглядывает её в упор.
– Я хотела спросить, – Алия обратилась к ней по-английски, и Жанна слегка надула губы, – как пройти к улице Корто?
Жанна махнула рукой вверх и вправо, а сама ушла в противоположном направлении. Человека невозможно удержать, если он решил уйти, даже когда этот человек – ответ на твою молитву.
На выходе из метро смуглый подросток продавал краденые из супермаркета фрукты. Алия купила у него большое красное яблоко. В метро она чувствовала себя по-настоящему уставшей – как будто целый день делала генеральную уборку в Колином гараже, но встреча с Жанной взбодрила её, как чашка кофе – теперь Алия точно знала, что не зря затеяла этот крестовый поход за несуществующими воспоминаниями.
Подниматься на холм и спускаться в город было испытанием во все времена. Монмартр живёт самостоятельной жизнью, как не самый успешный, но при этом гордый и упрямый выходец из обеспеченной семьи. Он не желает иметь ничего общего с родственниками, и обходится собственными силами. А когда они всё же решают его навестить, то обязательно собьются с пути, свернув не в тот переулок или пропустив нужный поворот.
Вот и Алия заблудилась – уже второй раз за сегодня. Прошла по авеню Жюно, свернула вправо – и уткнулась носом в стену кладбища с табличкой «Сен-Венсан». Многовато кладбищ для одного дня, но Алия не смогла обойти стороной приглашение. Это же не Пер-Лашез, а компактный и вполне обозримый участок, плотно заставленный каменными надгробиями. Над стеной – жилые дома, вот повезло кому-то с видом!
Алия шла по дорожке кладбища, впервые за весь день ни о чём не думая. В конце аллеи заметила белую статую – думала, ангел, оказалось – муза. В одной руке палитра, в другой – вправленная кем-то живая роза. Золочёные буквы надгробия – «Морис Утрилло». Смерть надолго разъединила Моди с его закадычным собутыльником – Морис скончался лишь в 1955 году, навеки оставшись жителем своего любимого Монмартра.
Алия положила на могилу две карамельки – для Утрилло и его жены Люси Валор, – и окинула кладбище прощальным взглядом. На часах – уже семь, она только-только успеет вернуться в гостиницу к назначенному Ларисой времени. Алия развернула ещё одну карамельку и сунула её в рот.
Постойте, а что это там?
Она запнулась на ровном месте, ушибла ногу, но не заметила боли. Карамелька выпала изо рта.
В двух шагах от Утрилло.
Серый гранит.
«Лолотта Лепаж. 1885–1969. Дорогой матери и любимой бабушке. Ты всегда в нашем сердце».
Алия родилась в 1969 году.
И, на тот случай, если ей мало, в головах могилы имелась небольшая статуя. Скорбящий ангел, больше похожий на девушку с наклоненной головой и аккуратно сложенными руками.
– Здравствуй, Лолотта. – сказала Алия.
30
– Здравствуйте, Михаил Юрьевич, это Марина! – моя курильщица позвонила ни свет, ни заря, когда доктор переживал расцвет похмельного синдрома. Я только в молодости так напивался, и переносилось всё это значительно проще. Сейчас я даже Лолотте не был бы рад – а тут всего лишь Марина.
– Можно мне приехать сегодня?
– К четырём, – просипел я.
Вчерашнее пьянство выплеснулось далеко заполночь. Олег решительно не хотел со мной расставаться, и я помню, что мы с ним шли по улице, качаясь, как матросы. Помню даже какую-то девушку, с которой мы спьяну пытались познакомиться, поскольку Анна, Рада и Ольга Викторовна давно исчезли. Девушка была в белых брюках, сквозь ткань просвечивали цветастые трусы – видимо, других чистых не нашлось, предположил хирург. Потом девушка куда-то исчезла, и я рассказывал Олегу про Модильяни, и даже, к стыду своему, кажется, цитировал Кокто, силясь произнести: «Его рисунок – это беззвучный разговор». Потом Олег куда-то исчез, а я оказался в мастерской Геннадия, и он вроде бы дал мне приглашение на свою выставку, и мы с ним снова пили. После этого я очутился у себя дома (неизвестно, как – возможно, телепортировался). Уснул, но почти сразу же очнулся от головной боли, тошноты и громкого пения птиц: за окном рассветало, и небо выглядело так, будто его намазали йодом. День настал без всякого предупреждения.
Я выпил весь аспирин, какой нашёл, потом принял ледяной душ и всё-таки поехал на работу.
Там не было никого, кроме бодрого старичка-невролога – он шаловливо погрозил мне пальцем и хлопнул дверью в свой кабинет, как будто ударил меня ею по голове.
Кроме Марины на сегодня было записано четверо пациентов – трое пришли в первый, и боюсь, в последний раз, а вот четвёртая женщина посещала меня уже несколько лет. Это драматическая история – пациентка так сильно волновалась за подросшую дочь, что ездила за ней по пятам, и однажды, когда та задержалась по дороге из музыкальной школы, случайно сбила её собственной машиной. Девочка выжила, но на мать всё это подействовало катастрофически. К повышенной тревожности добавилось ещё и чувство вины – в общем, работы нам с ней хватало.
Из коридора доносились шаги коллег – я старался не прислушиваться, любой звук был му́кой.
Марина опоздала на двадцать минут, десять минут извинялась, а потом рассказывала о том, что снова пытается бросить курить. Напротив её офиса открылась студия йоги, и Марина видит в окно, как люди укрепляют своё здоровье, тогда как она крадёт у себя лучшие – да пусть даже и худшие! – годы жизни.
Я с трудом дождался вечера.
Выставка Геннадия открывалась в семь тридцать. Галерея в самом центре, много людей, наконец-то материализовавшаяся Эльвира Яковлевна – вполне приятная женщина, но, конечно, не чета Катеньке. Катенька тоже присутствовала – в узком платье, с ещё более глубоким, чем в прошлый раз, декольте. Лидия с Сергейкой махали мне от стола с закусками, но я решил вначале поприветствовать художника.
Геннадий стоял перед самым большим холстом, старательно исчерканным цветными полосами. Я обнял художника, поздоровался с окружавшими его коллегами, и решил, что если это и выставка, то не произведений искусства, а плохих зубов.
Если бы у меня были такие зубы, я стал бы грустным, унылым человеком, но художники охотно скалились и хохотали от души.
Я расхвалил выставку, как только мог, и пошёл к Лидии и закускам, а точнее – к пластиковым стаканчикам с вином, которые приметил ещё с порога.
Лидия взяла меня за руку и сказала:
– Ты не представляешь, кто мне сегодня утром звонил!
Вариантов, честно сказать, было множество – самые невероятные люди звонили Лидии по поводу и без, но я почему-то сразу понял, о ком идёт речь.
Более того, по взгляду Лидии я понял, что человек, звонивший ей с утра, уже находится здесь, на выставке. Что она стоит у меня за спиной.
Я вернул стаканчик на прежнее место – и обернулся.
