Барышня через знакомых устроила ее секретаршей к директору музучилища, и Владка быстро научилась печатать на машинке, разговаривать предупредительным голоском и «делать звонки». И хотя усидеть на месте в своем секретарском предбаннике долго не могла и потому все время болталась по коридорам, все же возникло впечатление, что со временем она угомонится и «выправится».
Даже Барышня была введена в заблуждение и однажды заметила, что, возможно, «из этого дикого мяса еще прорастет нечто человеческое».
Но любая служба, пусть и необременительная, была для Владки что клетка для птицы. Она выскакивала посреди рабочего дня и – на гигантских платформах, в джинсах-клеш или в мини-дальше-некуда, в кофташке-трикотаж-вырез-лодочкой, с чуть спадающим плечиком, с зелеными пластмассовыми клипсами в ушах, устремлялась неважно куда, совершенно не в состоянии объяснить, почему сорвалась с работы. Просто каждую минуту она ощущала потребность оказаться в двух или трех прямо противоположных местах, где без нее никак не обойдутся… Словом, «щедрый дар Куяльника»: «хорошая девочка, просто в ней три мотора».
Но если уж быть справедливыми до конца, надо упомянуть и о достижениях ее, о победах – например, о храбрых портняжкиных атаках, основанных, скорее, не на ремесле, а на идеях.
Вот по части идей Владка оказалась истинным бароном Мюнхгаузеном. Она и двадцать лет спустя в Иерусалиме пыталась пробиться со своими «открытиями» к секретарю какой-то научной комиссии при университете. Среди ее идей были: проект экскаватора, вгрызающегося с моря в сушу и прокладывающего каналы, и система самораскрывающихся перевернутых зонтов для сбора дождевой воды в безводной пустыне, а также трансляторы электронного шепота для отпугивания суеверных арабских террористов.
Так вот, машинную строчку ей еще в детстве – ради развлечения – показала Любочка. Владка забавляла ее своим энтузиазмом и решительным намерением освоить все вокруг. Сама Любочка ничего особенного не шила – так, простыню подрубить, шов застрочить, – но девочке все, что требуется для дела, показала: ногу вот сюда, крутим вот так, рукой легонько придерживаем здесь. А Владка, получив на пятнадцатый день рождения денежки от обеих бабок, от Любочки и от дяди Юры (она всегда загодя объявляла всем, что подарки возьмет самым легким бумажным способом), помчалась на Староконный и привезла оттуда старинную пошарпанную машинку «Зингер». Само собой, совершенно убитую. Стеша от досады аж расплакалась: деньги этой обормотке выдали приличные, можно было и сапоги купить, не то что туфли… Барышня же в своей обычной манере возразила, что это прекрасно, когда человек верен себе и совершает заранее предугаданные поступки, пусть даже и безмозглые.
И только мастер по ремонту швейных машинок, старенький Инвалидсёма (Владка чуть не на собственном горбу приволокла его в кухню, где среди столов и шкафчиков приблудной сиротой стояла в ожидании своей участи швейная машинка) – только он не стал торопиться с приговором. Бывалых людей, сказал он (а Инвалидсёма отсидел лет пять за активную предпринимательскую деятельность и потому справедливо считал себя человеком бывалым), трудностями не испугать.
Он взмахнул костылями, как старый ворон крыльями, и каркнул старческим фальцетом:
– Ша! Шо вы кипетитеся?! Плесните у рот компоту! Щас кинем бельмо – вус трапылос с той механикой…
Правда, осмотрев рухлядь, смущенно признал, что нужной деталью не располагает.
Дядя Юра, сложив борцовские руки на могучей груди, скептически наблюдал за хлопаньем крыльев этой старой птицы.
– Какая именно деталь, уж выдай шпионскую тайну, красавчик! – кротко спросил он.
И красавчик тайну выдал: именно та деталь, что абсолютно стершийся от безумной работы челнок.
Тогда дядя Юра молча ушел к себе и вернулся с синей жестянкой из-под индийского чая. Громыхнул ею перед носом Инвалидсёмы и сказал:
– Трофейные. Кербл – ведро.
И тот, откинув костыли, бессильно опустился на табурет.
Возился он, правда, целый день, дважды Стеша его кормила, трижды чай заваривала, но ведь починил, починил ведь «инструмент труда», несмотря на то, что дядя Юра, гордый и насмешливый, крутился рядом и давал ценные советы. Фирма веников не вяжет, приговаривал счастливый Инвалидсёма, мерно нажимая на педаль и прислушиваясь к ровному стрекоту машинки, – фирма делает гробы!
И лишь недели три спустя, промежду прочим, Владка рассказала, у кого и как купила на Староконном «Зингера». Какая-то пожилая тетка, совсем уже отчаявшись сбыть негодный товар (и справедливо: умные люди знают, что запасных деталей к «Зингеру» у нас достать невозможно), все стояла и безнадежно взывала:
– Купите раритет! Историческая вещь! Принадлежала знаменитой модистке Заглецкой!
Ну, Владка и купила не глядя. Она обожала все знаменитое. И фамилия ей понравилась: Заглецкая! Модистка! Балы, менуэты-мазурки! «Полонез» Огинского!..
– Что-что?! – переспросила Барышня, проходя по кухне мимо Владки, которая как раз в эту минуту и рассказывала дяде Юре о сделке. – Что – Заглецкая? Это же великая Полина Эрнестовна! Боже, мой «венский гардероб»! Какой поворот сюжета! Да на этой машинке, знаете ли, музыку надо писать, астрономические вычисления делать! Это ж уникальная вещь, все равно что золотая карета императрицы Екатерины Великой.
Надо ее у Владки забрать к чертовой матери!
– Я те заберу, – добродушно отозвался дядя Юра. – Пусть строчит.
И Владка потихоньку освоила уникальный раритет и немного строчила. Придумала шить из мужских маек летние сарафанчики – «имер-элеган на пустой карман», называла их Барышня. Карман-то был не вовсе пустым, ее майки-сарафаны пользовались успехом у соседок и подружек, вот только деньги у Владки были с крылышками. Однако жили же как-то, жили…
Стеша говорила, что это Полина Эрнестовна с того света колдует-радуется, что спасли ее «Зингер».
Впрочем, довольно скоро Владка и к «Зингеру» охладела.
* * *
Через год из тюряги вернулся Валерка.
Бешеная весна была: цветущий Приморский бульвар под ширью синего неба, с бегущей пеной облачного прибоя, учебный линкор на рейде, серые военные корабли вокруг маяка, томительное гуканье сирен…
Вернулся он чужим человеком. Сразу дал понять, что на Владку больше не претендует – был кавалер, да весь вышел, – хотя она прибежала в тот же вечер с бутылкой коньяка «Молдова»; подружкой она всегда была преданной. И Валерка пил, веселел, потом тяжелел, уклоняясь от настойчивых расспросов матери на тему планов дальнейшей жизни. Зато раза три обронил, рассказывая за жизнь на зоне, о том, как честно все там, справедливо, по закону – пусть и воровскому. Он заматерел, приобрел тонкий лиловый шрам, тянущийся из густого ежика до левой брови. Но руки, как и прежде, поражали благородством: тонкие выразительные пальцы, продолговатые ногти с белыми лунками… Да что ему, маникюр там на кичмане делали?
Раньше, мелькнуло у Владки, эти руки были скромнее. Может, и правда, у него там какая-то иная, шикарная жизнь?
– Валерк, – спросила она. – А татуировки есть у тебя?
– Есть, – помолчав, ответил он.
– Покажи! – воскликнула азартно.
Он нахмурился и стал еще смуглее от темной крови, прилившей к лицу. Стал медленно расстегивать ворот рубахи и вдруг отпахнул ее, обнажив безволосую сильную грудь. Там, вокруг левого соска аккуратно было выколото полукругом: «Владислава» – и лучи от каждой буквы, как от солнца.
Она ошеломленно молчала, впервые не нашлась, что сказать. Молчала, отвернувшись, и тетя Мотя, и со спины было видать, как провела она ладонью по лицу – слезы отирала. Валерка выждал пару мгновений и, не глядя на Владку, медленно, тщательно застегнул все пуговицы на рубахе.
И ни на какую работу устраиваться не стал, будто возвратился в отпуск из дальнего плавания: побудет на берегу, отдохнет-перезимует – а там и снова весна, и опять в море.
Время от времени к нему заглядывали довольно странные типы. Однажды двое темнолицых и щербатых (оба с пеньками бурых зубов в ухмылках изрытых физиономий) зажились целую неделю. Тетя Мотя варила-жарила, бегала за водкой и плакала не переставая. Целыми днями те пили с Валеркой, как-то темно разговаривали, не поднимая глаз, и бренчали на гитаре блатные частушки.
Владка запомнила одну, смысла которой не уловила:
Нас четыре, нас четыре, нас четыре на подбор:
Аферистка, чифиристка, ковырялка и кобёл…
И заходить к Валерке стала реже.
