Поля стоически, с терпеньем медсестры, знающей по опыту, что больной не безнадежен и рано или поздно оклемается, ухаживала за мной всю ночь. Я попервоначалу в руки ей не давался, но, когда уяснил из терпеливых объяснений, что на фотках это дети ее сестры, то размяк и попросил прощения, которое тут же и было даровано, в натуральном выражении.
Наутро Поля сказала: «Залезая в бутылку, не воображай, что это оригинально». Движимый раскаянием, я повел ее на ювелирную выставку и купил колечко с камушком. Колечко было серебряное, не золотое, и камушек малахитовый, не алмазный, поскольку в кошельке в тот момент у меня снова стало напряженно. Полина вежливо поблагодарила, но не удержалась от комментария: «Это колечко не примет ни один ломбард!». «А для ломбарда у тебя уже есть, от прежних ухажеров», – обидчиво кивнул я на ее пальцы с тремя нанизанными золотыми перстнями. Она тут же их сняла.
Когда-то в юности Поля закончила художественную школу. Поэтому, помимо альбомов с фотками, притащила в мой дом свои рисунки и картины. Вообще-то рисунков была едва дюжина, а картина всего одна, да и та акварельная. Но она была чудесная: тихая водная гладь, поверх – стылый туман, ряска и осока; всё зеленое, светло-зеленое, темно-зеленое, дымчато-зеленое и серо-зеленое; короче говоря – болото. «Это твоя обитель, царевна-лягушка?», – не удержался я от иронии. «Тебе не нравится?». – «Нравится. Очень». – «Правда?». – «Правда. Будучи миллионером, я бы такую картинку прикупил». «Хочешь подарю?». – «Нет. А то потом будешь жалеть. Пускай так висит», – заключил я, вешая картину на стену.
Рисунки тоже были хороши, хотя в них не было ни филигранной техники, ни броского колорита, ни даже законченности. Это были всего лишь наброски, эскизы. «Ну, как?», – спросила Поля. «Неплохо. Но до Дюрера тебе пока далековато». – «Чтобы дорасти до великих, нужны деньги и время». – «В каком смысле?». – «Краски и холсты стоят дорого». – «Сколько?». – «Много». – «А точнее?». – «Коробка масляных красок – триста рублей, один холст – столько же». – «Тысячу рублей для начала хватит?», – спросил я голосом мецената и небрежно бросил купюру на стол. Купюра исчезла.
На мой День рождения Полина подарила свою новую картину. Это был букет полевых цветов в скромной вазочке на деревянном столе близ распахнутого окна, за которым вдали просматривался луг с пасущимися лошадьми. «Сама нарисовала?!», – восхищенно удивился я. «Сама», – скромно ответила Полина. «Молодец! Спасибо огромное», – искренне поблагодарил я, вешая картину на стену. Я был растроган этой изящной акварелькой на листе бумаги в рамочке. Во-первых, мне, мужику, – цветы! Во-вторых, букет был словно живой, хотя все законы перспективы были безжалостно нарушены. А, может быть, именно потому, что они были нарушены, изображение казалось объемным. Но что-то в этой картине смутило меня: ощущение чего-то до боли знакомого. Как будто я где-то созерцал это, потом забыл, а теперь вновь увидел. Какое-то наваждение, вроде того, которое случилось с Шуриком из «Операции Ы».
Прошло много дней. И вот как-то раз, поздним вечером, перед сном, рассеяно перелистывая художественные альбомы в поисках новых иллюстраций для своего сайта афоризмов, я вдруг наткнулся на цветы в вазочке. Это была та сама картина! Только принадлежала она, разумеется, не кисти Полины Лягушевской, а одному советскому художнику, не известному дилетантам вроде меня. Я на миг потерял дар речи и молча сунул раскрытый альбом Поле. В первый момент она смутилась, но тут же взяла смелый тон: «Ну, и что?». – «Как – что? Ты же говорила, что это твоя картина!». – «Нет. Я так не говорила. Я говорила только, что сама нарисовала». – «Ты не нарисовала, а перерисовала!». – «А какая разница, смотрит ли художник на живые цветы и рисует их, или смотрит на цветы на картине и рисует их?». Логически тут нечего было возразить. Но я почувствовал себя одураченным. Снял картину со стены и вручил Поле: «Забирай. И проваливай». – «Что?!». – «Что слышала». – «Ты соображаешь, что говоришь?!». – «Ненавижу вранье». – «Если бы я наврала, то спрятала бы этот альбом подальше». – «Замолчи. И уходи». Она заплакала: «Что же мне теперь делать? Кеша, я не могу без тебя! Я очень люблю тебя».
Мне не было жаль ее ни капельки. Я глухо молчал, наблюдая ее всхлипы и содрогания. «Кеша, не каменей! Я люблю тебя. Не могу без тебя жить. Прости, прости меня, дуру!». Мой пес подошел и сочувственно ткнулся ей в ноги. «Кеша, ты меня хоть сколько-нибудь любишь?», – продолжая рыдать, спросила она. «Нисколько», – выдавил я презрительно. «Но ведь ты любил меня, любил!», – воскликнула она в отчаянье. «Простую вежливость принявши за любовь…», – начал я жестокую рифму. Она прервала: «Перестань, перестань! Ну, пожалуйста, дай мне шанс!». – «Что тебе от меня нужно?». – «Не гони меня. Я без тебя пропаду». «Спокойной ночи», – равнодушно бросил я и ушел на свою балконную кровать. Равнодушие – безжизненная пустыня между жестокостью и ненавистью. Жестокость доводится ненависти всего лишь двоюродной сестрой, злобе – сводной, а равнодушию – кровной. Я вел себя жестоко, приходится признать.
На душе было так, как будто ее посадили на кол. Сон не шел. Какой тут сон! Я смотрел на равнодушные звезды в бездонном небе и мысленно обращался к самому себе: «Никто не в силах обмануть тебя, пока сам не захочешь быть обманутым. Ты слепо ищешь в женщине правдивость – то, чего в ней нет от природы. Какой же ты глупец! Одни ищут в женщине страсть, другие дружбу, третьи самоутверждение, но все в конце-концов находят одно и то же».
Эти невеселые размышления были прерваны приходом Поли. Легла рядом. Долго молчали. Потом она примирительно прошептала: «Кешенька, это было просто недоразумение». – «Сама ты недоразумение». – «Я нарисую много хороших картин, ты увидишь». – «Пока я вижу только разговоры». – «Пожалуйста, не будь каменным!». – «Пожалуйста: могу быть как деревянный». – «Как бревно?». – «Да, мы лежим как два бревна». – «Только у одного бревна сучок торчит». И мы грохнули от смеха.
Поля стала много рисовать. С каждым днем – всё лучше и лучше. Через год у нее набралось полсотни недурственных картин. Я охотно финансировал ей холсты и краски. Трудно передать словами, каковы были картины. Они были в большинстве своем прекрасны: деревья, луга, цветы… «Не нарисуешь чудесный цветок, пока не ощутишь себя порхающей бабочкой», – говорила Полина. «Ну, такая бабочка, как ты, если чудом взлетит, тут же под действием гравитации упадет и раздавит весь цветочный луг», – шутил я, намекая на то, что ее борьба с весом стала менее упорной, чем в начале.
Как-то раз она снова спросила меня на счет ЗАГСа. Я ответил, что 72 кг туда не донесу. Она заплакала, а потом утерла слёзы и промолвила: «Что ж, решение принято». И чему-то улыбнулась. Женская улыбка после слёз подобна радуге после дождя.
Вскоре в Биогавани состоялась выставка ее картин. Случайно забредший на выставку Андрей Дрынов, давно ставший успешным бизнесменом, восхитился одним из полотен. Захотел купить. Полина ответствовала ему, что картины выставлены не для продажи. Он предложил ей тысячу баксов. Продала. Тогда он купил еще одну. Узнав об этом, один из местных коммерсантов, тоже прикупил пару картин, уже по две тысячи. Нашлись и другие толстосумы. Неожиданно возник бум: картины никому не известной Полины Лягушевской начали продаваться нарасхват, по сумасшедшим ценам. И с каждым днем росла ее популярность. И цены тоже росли. Полина купила себе подмосковный коттедж, о котором давно мечтала. И поселилась там.
Андрюха повесил картины у себя в офисе и время от времени зачарованно рассматривает их. Недавно он признался мне, что бизнес ему осточертел, временами душит тоска и мучит желание всё бросить и уехать к пингвинам в Антарктиду. Надоело купаться в деньгах: почти в них утонул; но пока не захлебнулся.
Поскольку мой брат Вовчик очень любил выпить, но не очень любил работать, то его отовсюду гнали: и из фрезеровщиков, и из плотников, и даже из сторожей. Летом он традиционно бросал и пить, и работать. И начинал вольготно жить на подножном корме: рыбалка, грибы, ягоды, а также дачи и огороды (увы, не свои). К октябрю всё это заканчивалось. А в маленьком городке трудно устроиться хотя бы на минимальную зарплату, тем более, что Вовчик почти везде был известен не с самой светлой стороны…
Гуманизм – хорошее отношение к человеку, несмотря на то, что он этого не заслуживает. Я решил помочь Вовчику и предложил легкую работу, самый раз для бездельников: продавать книги. У меня был изрядный запас книг (в том числе – издательства, которое я основал недавно, купив мини-типографию и освоив собственноручно весь типографский цикл). Брат мог бы зарабатывать не менее 15000 рублей в месяц. На мое предложение он ответил с воодушевлением, что именно о такой работе и таком доходе давно мечтал.
