Шофер, восседавший за стеклом кабины, как статуя святого под колпаком, поглядел на них еще немного, а потом вдруг резким движением поднял руку со сложенными в щепоть пальцами и нелюбезно, если не оскорбительно, с издевательски-вопрошающим видом потряс ею перед самым их носом.
Но даже этот известный неаполитанский жест, ставший поистине общенациональным, не остановил двух шутников.
Клаудио крикнул:
— Эй, водитель, сделай вид, что запускаешь мотор.
— Давай-давай, — вторил ему Серджо, — да проснись же, черт тебя побери!
А из глубины автобуса донесся голос кондуктора:
— Смотрите, ребята, как бы он и впрямь не надавал вам обоим!
Что же случилось? Дело в том, что со стороны улицы, на которой высилась исправительная тюрьма, бежали, задыхаясь и боясь не поспеть на автобус, три девицы в самых ярких платьях, какие только можно себе вообразить (такие платья продают готовые — купи да надевай — на лотках рынка на Пьяцца Витторио), а лица у девушек рдели не хуже спелого арбуза.
Видя, что водитель не обращает на них внимания, оба парня высунулись по пояс из окошечка, любуясь на все это великолепие, приближающееся к ним вприпрыжку под лучами нежного и густого, как оливковое масло, солнца.
— Жмите, малютки, — с притворным сочувствием крикнул Клаудио, — не то автобус уедет!
А Серджо:
— Черт возьми, во дают! Ну-ка, еще быстрее!
Кондуктор же вдруг принялся напевать:
Я сижу за решеткой, а мать умирает,
Злой тюремщик проститься меня не пускает…
Пусть умру раньше я, пусть умру этой ночью…
— Эй, кондуктор! — крикнул Клаудио. — Эго что, ты меня вздумал подначивать?
— «Я сижу за решеткой…» — вновь затянул кондуктор.
Девушки, разгоряченные и запыхавшиеся, влезли в автобус — они были просто счастливы, что успели. Они переглядывались и хихикали; потом дыхание у них постепенно выровнялось, они успокоились и перестали беспричинно смеяться. Усевшись на расшатанные сиденья, они обмахивали пылающие лица ладошками.
Клаудио и Серджо перебрались поближе к девушкам и пустились наперебой осыпать их любезностями, следует признать, что они имели для этого полное основание — глядя на этих красоток, хотелось воскликнуть вместе с великим римским поэтом:
О, моя радость, что за пулярка,
Ее проглочу я сейчас без остатка!
Но автобус наконец в самом деле пришел в движение, вдруг весь затрясся, скрипя и лязгая, как куча железного лома — производимый им шум никак не вязался с важным видом водителя, — и устремился вдоль широкого луга с островками маков и ромашек, все дальше, по дороге на Казале деи Пацци.
Справа и слева мелькали полоски крестьянских полей, скупо питаемых водами Аньене — темные и раскаленные, словно обуглившиеся на солнце; мелькали домишки, достроенные только наполовину, но уже заселенные, мелькали виллы и старые фермы…
— Эй, Серджо, скажи-ка, — спросил Клаудио, — как себя ведет Инес?
— И ты меня еще спрашиваешь, Клаудио, — ответил Серджо, — Как обычно. Когда я ее вижу, мне так и хочется залепить ей хорошую затрещину…
— А с кем она ходит?
— Да с Паллеттой.
— Каким Паллеттой?
— Сыном тетушки Аниты, знаешь, у которой лоток на Пьяцца Витторио… Что тебе про него сказать?… Такой рыжеватый, немножко задается…
— А, знаю. Так, значит, она ходит с этим подонком?
— Что поделаешь… Но, может, она уже дала ему отставку…
— Вечером она кончает, как и прежде, в шесть?
— Точно…
— Сегодня я ее проведаю…
— Погляжу на тебя, так просто зло берет! Было бы из-за чего доходить.
— Дохожу — и ладно.
Клаудио с блаженным видом принялся думать о встрече этим вечером с Инес, а если не с нею, то с какой-нибудь другой девушкой из Сан-Лоренцо — все равно с кем, одной из тех, кого он знал еще мальчишкой. Он поудобнее развалился на сиденье и, словно был один, начал напевать…
Я сижу за решеткой, а мать умирает,
Злой тюремщик проститься меня не пускает…
Пусть умру раньше я, пусть умру этой ночью…
Он пел, откинув назад голову, жилы у него на шее напряглись, ноздри раздувались; когда он широко раскрывал рот, можно было пересчитать все его белые и крупные, как у лошади, зубы. Он покачивал в такт головой, словно желая помочь себе до конца излить в песне свою страсть.
От остановки у моста Маммоло автобус отошел набитый до отказа. Потом он свернул на Тибуртинскую дорогу, проехал по мосту через Аньене и, выйдя на прямую, помчался к Риму.
Около двух наших горемык встал в проходе, надменно читая «Спортивный курьер», молодой парень, причесанный под Руди, в белых ботинках в дырочку, костюме в черную и белую полоску и в желтой тенниске. Клаудио некоторое время незаметно за ним наблюдал, изучая новинки летней моды. Потом о чем-то глубоко задумался, а очнувшись, подтолкнул локтем Серджо, который, развалившись на сиденье, что-то мурлыкал себе под нос — с платочком, лихо повязанным вокруг шеи, черномазый, с лоснящейся физиономией, он словно сошел с картины Караваджо.
— Эй, Серджо, — сказал Клаудио, — я хочу купить себе рубашку в дырочку, какие носят в этом году, и пару вот таких белых туфель…
— Черт побери, ты решил заделаться настоящим стилягой… Завидую тебе!
— «Завидую, завидую»… Нашел кому… Я сто лет не жрал досыта…
Он покусал кулак, пробормотал «ммм», метнул голодный взгляд на стоящего рядом пижона, потом, не поворачивая головы, уставился на что-то за окном автобуса…
— Ты помнишь, Серджо? — спросил он.
— Что?
— Вот здесь, когда мы с тобой были мальчишками…
— Ну?
— Тут в Пьетралате, был цирк… мы еще удрали из дома…
Впереди слева, меж холмов и оврагов, показался Форт Пьетралата. Перед казармой сновало множество берсальеров в красных фесках, а посреди плаца трубач подавал сигнал к обеду.
Серджо и Клаудио, еще совсем маленькие, удрав из дому, пришли в этот квартал, как теперь об этом блаженно вспоминал Клаудио, и пробродяжничали здесь недели две, голодая, а если повезет, пробавляясь то какой-нибудь луковицей или персиком, которые удавалось стащить с лотка на рынке, то пучком зелени, украденным из сумки зазевавшейся хозяйки…
Они ушли из дому просто так, — потому что им хотелось поразвлечься… Курево им перепадало от солдат-берсальеров… Потом они нашли ночлег — в палатке торговца арбузами, на арбузах. У торговца, приехавшего откуда-то из-под Баньи-ди-Тиволи, была свинья, и поскольку они хорошо сторожили арбузы, он послал их в деревню смотреть за свиньей, за свиньей и даже еще за кроликом… Как они по ночам тряслись от страха в хижине среди безлюдных полей… Они спали, держа под головой топор… Однажды утром к ним пришла мать торговца арбузами, послала их в Баньи за хлебом и, воспользовавшись их отсутствием, зарезала и съела кролика… Они нашли только закопанные около хижины косточки…
Когда они вернулись в Рим, в Пьетралату, торговец прогнал их за то, что они не сберегли кролика. Тогда они поступили работать в цирк — ухаживать за львами, причем им пришлось бороться за это место с конкурентами — другими мальчишками с окраины… Однажды вечером из цирка убежала Ронделла, маремманская кобыла — она неслась вскачь вдоль берега Аньене, по пустырям и кучам мусора…
Автобус доехал до конца Тибуртины, промчался по путепроводу среди паровозных гудков и, пробившись сквозь поток уличного движения, прибыл на конечную станцию Портоначчо. В ослепительном сиянии дня мерцанье лампадок на кладбище Верано казалось особенно тусклым. «Одиннадцатый» словно их ждал. Клаудио и Серджо выпрыгнули из автобуса, с криком и смехом проложили себе путь сквозь давку, вскочили в трамвай уже на ходу и, вовсю разойдясь, остались висеть на подножке, в то время как старый вагон дребезжа пополз в гору по длинному бульвару, который шел вплотную к стене кладбища и вел в квартал Сан-Лоренцо.
Расхристанные, с волосами, растрепанными ветром родного квартала, зажатые в самой середине свисающей с подножки грозди, они летели по направлению к дому. Черт возьми, как прекрасна жизнь, но не для всяких фраеров, а для тех, кто умеет пользоваться ее радостями… Например, для таких ребят, как они оба. А Клаудио в то время как они громко дурачились, всю дорогу мечтал про себя о дырчатой тенниске и о белых ботинках, о кино «Амба Йовинелли» или ротонде в Остии, куда бы он заявился в сопровождении Инес или какой-нибудь другой девицы, которая дополняла бы общую картину его великолепия.
Вдоль стен Верано, в неярком свете уже угасающего дня, брели прохожие — какая-то парочка, старик…
Мальчик-посыльный, привстав на педалях, весь в поту, тянул свой трехколесный грузовой велосипед вверх по подъему… А наши парни, приложив рупором ладонь ко рту, с подножки трамвая задирали встречных:
