Показались Русаков, Батурин и несколько человек партизан.
Незнакомец круто повернулся им навстречу и, козырнув, подал команду своим людям:
— Встать! Смирно! Равнение налево!
Пристукнув каблуками, произнес четко:
— Товарищ командир, я — бывший военный комиссар Озеринского волревкома Николай Медовиков. Прибыл в ваше распоряжение с группой партизан в количестве четырнадцати человек.
— Откуда, ребята? — спросил Русаков крестьян.
— Из Сетовой!
— Мы из Речной! — послышались голоса.
— А вы? — обратился он к Медовикову.
— Я из Орловки. Там и скрывался последнее время от белых.
— Мы все из одной волости… Ну и решили итти к тебе вместе с Николаем Матвеевичем. Он ведь унтер-офицер, а потом, как ни говори, был военкомом, — продолжал крестьянин. — Да и отца его знаем. Правда, тихий мужик его отец-то, но зато сын боевой. Вот и выбрали себе командиром, — говорил один крестьянин.
Вновь прибывших людей зачислили в отряд Батурина.
Жизнь в партизанском лагере шла своим чередом. Днем под руководством Епифана и Медовикова шли занятия по военной подготовке, вечером Русаков проводил беседы, и только глубокой ночью жизнь в Куричьей даче затихала. Лишь на заставе и в «секретах» попрежнему бодрствовали люди, охраняя лагерь. Медовиков избегал встреч с Русаковым, держался обособленно, прислушиваясь к разговорам партизан.
Однажды Дороня вместе с Иоганном, находясь в «секрете», недалеко от волчьей балки, услышали подозрительный шорох. Кто-то крался между кустов, направляясь к опушке леса. Ночь была темная. Тучи черной громадой нависли над уснувшим лесом. Стояла мертвая тишина. Казалось, лист и тот не шелохнется. Шорох послышался ближе. Тронув локтем подчаска, Иоганн прошептал:
— Должно, колчаковский лазутчик, спеши на заставу, только не шуми.
Дороня ползком выбрался из секрета и исчез в темноте. Иоганн нащупал спуск затвора винтовки и весь превратился в слух. На той стороне балки, ближе к опушке леса, послышался крик совы. Недалеко от прижавшегося Иоганна ответила вторая. В мрачном безмолвии леса голоса ночных птиц звучали зловеще.
Переборов страх, юный партизан переполз балку и, поднявшись на ноги, побежал к заставе.
Вот и опушка. От нее нужно итти вправо к Усковской дороге. Дороня остановился, прислушиваясь к перекличке невидимых сов. Тишина. По верхушкам деревьев пробежал только легкий ветерок. Дороня услышал треск сухой ветки, затем поспешные шаги и припал к дереву. Мимо прошел человек, остановился недалеко и закричал, подражая крику совы. Невдалеке ему ответил второй. Шаги теперь слышны были с двух сторон, они сходились. Незнакомый хриплый голос.
— Говори, что там?
— Партизаны готовятся к вылазке на станцию Мишкино…
У Дорони шевелились на голове волосы. Он узнал голос Медовикова.
Разговор продолжался.
— План?
— Отряд Батурина сходится в селе Рыбном. Оттуда, под видом крестьян, мелкими группами, просачивается на станцию и начинает захват цейхгаузов.
— Еще что?
— Передайте коменданту, что здесь находится чех-коммунист. Ему дано задание проникнуть в город. Вероятно, он будет у своей жены Федосьи Лоскутниковой. Организуйте слежку.
— Хорошо. Увидимся дня через два, я тороплюсь, — заговорил поспешно первый. — Боюсь только за лошадь, да и до старой вырубки не близко. Скоро рассвет.
Голоса умолкли. Ночные пришельцы разошлись. Мысль в голове Дорони работала лихорадочно:
«Если бежать до заставы — человек из города успеет дойти до старой лесосеки, а там — на коня. Как быть? Нужно перехватить лошадь, а потом на заставу. Иначе отряд Батурина погибнет».
Дороня опустился на четвереньки и уполз от опасного места. Нащупывая в темноте кустарник и старые корни деревьев, подросток, углубившись в лес, вскочил на ноги.
Начинался рассвет. В полусумраке Дороня заметил в старой лесосеке лошадь. Подбежав к ней, размотал повод и вскочил в седло. Пересекая старую вырубку, увидел, как сподвижник Медовикова, выбежав на кромку и заметив Дороню, вскинул винтовку. Медлить было нельзя. Подросток пришпорил лошадь. Вслед ему раздался гулкий выстрел, за ним второй. Дороню ожгло в правое плечо. Собрав силы, юный партизан хлестнул коня поводом.. Лошадь, перескакивая через пеньки и коряги, понеслась к заставе. Последнее, что помнил Дороня, это склоненные над ним лица партизан. Прошептав: — На вырубке колчаковец, — он впал в забытье.
Лазутчик был убит. В подкладке его кармана нашли расписку Медовикова в получении денег от контрразведки.
Допрашивал предателя Русаков. Связанный по рукам, мнимый партизан стоял среди хмурой толпы, в центре которой лежал прикрытый шинелью Дороня. Лицо Григория Ивановича было сурово.
— Что вас заставило пойти на предательство?
Медовиков молчал.
— Отвечайте!
Опустив глаза в землю, тот начал глухо:
— Одно время я был арестован и сидел в колчаковской тюрьме. Оттуда меня выпустили под расписку работать на контрразведку.
— Что вам обещали за это?
Медовиков замялся.
— После ликвидации вашего отряда, я должен был занять место начальника колчаковской милиции.
— И пороть крестьян? — сдерживая себя, спросил Русаков.
— Да, удалось — всыпал бы вам, — уже злобно ответил Медовиков.
Партизаны подвинулись ближе:
— Колчаковская гнида!
— Еще грозить вздумал?
Шум нарастал.
Григории Иванович повысил голос:
— Если бы стоны людей, умирающих в казематах Колчака, слить воедино, — содрогнулась бы земля. Будем же и мы беспощадны к своим врагам.
Повернувшись к Батурину, командир произнес:
— Приказываю именем революции расстрелять предателя!
Когда за лагерем раздался дружный залп, Григорий Иванович подошел к лежавшему Дороне, приподнял его голову и долго смотрел в осунувшееся лицо юного партизана.
Дела на консервном заводе Тегерсена шли плохо. Зять Фирсовых все еще жил в Омске, сколачивая вместе с иностранцами новое акционерное общество по добыче руды в горном Алтае.
Пытался он втянуть в это дело и Никиту, но старик заупрямился.
— Мне и в Зауралье дел хватит: мельницы надо налаживать, да и с твоим заводом хлопот немало. Одни ведь стены остались после пожара. А насчет алтайской руды — уволь, в небе журавлей ловить не привык… Мыльные пузыри пускай со своими англичанами.
Тегерсен вздохнул.
— Завод в Зауральске нерентабельный, машин плех.
— Сам ты, прости восподи, плех, — махнул рукой Никита и отрезал: — А в алтайское дело я вам ни копейки не дам! Завязнешь в долгах — и вытаскивать не буду!
Огорченный неудачей Тегерсен направился на половину Василисы Терентьевны. Старушка приняла его приветливо, за чаем долго расспрашивала о дочери.
— Чтобы приехать вместе, — вздохнула она. — Стосковалась я по ней.
— Агния Никитична просила передать вам поклон, как это сказывайт, — Тегерсен наморщил лоб, — забывайт.
— Может, сказала: передай матушке земной поклон?
— Да, да, — обрадованно закивал он головой.
Василиса Терентьевна поднесла платок к глазам.
За последние два года она очень изменилась. Щеки стали дряблые, глаза ввалились. Ста́рила тоска по старшему сыну. Еще в начале лета, перебирая в сундуке вещи Андрея, она нашла студенческую фотографию. Опустившись на колени, Василиса Терентьевна долго всматривалась в дорогие черты сына и не заметила, как вошел Никита. Он неожиданно вырвал из ее рук карточку.
— На Андрюшку смотришь, большевика! — зашипел он на Василису и, разорвав портрет сына, придавил его сапогом.
Лицо матери вспыхнуло. Вскочив на ноги, она что есть силы толкнула Никиту и, схватив половинки изорванной фотографии, гневно крикнула:
— Андрюшу тебе у меня не отнять! Вот где он живет, — прошептала она побелевшими губами и, прижав клочки портрета к груди, вновь опустилась перед раскрытым сундуком. — Господи, за что такая мука… — припав к сундуку, она горько заплакала.
— Завыла, — бросил презрительно Никита. — Ежели Андрюшка идет против меня, может он называться сыном?
Василиса молчала.
— Что молчишь, отвечай!
Василиса подняла голову и первый раз в жизни заговорила с Никитой твердо.
— Какой бы ни был он, а моя плоть.
Никита махнул рукой и поспешно вышел из комнаты.
Проводив зятя в Омск, Василиса Терентьевна как-то раз зашла по делу к своему квартиранту Охоровичу, чешскому офицеру, и заметила на столе перчатку Элеоноры. Сергей в это время был в Зауральске. Старая женщина вернулась к себе и долго сидела в раздумье у окна.
«Как бы беды не было: характер у Сергея горячий. А той «сударке» что еще надо? Живет в полном довольстве, как у Христа за пазухой».
Тревога Василисы Терентьевны оказалась не напрасной. Однажды Сергей вернулся из Зауральска ночью. Услышав в коридоре приглушенный смех Элеоноры, остановился возле дверей. Из комнаты послышался голос Охоровича и звук поцелуя. Сергей рванул дверь. Певица сидела на коленях чешского офицера и, прижав его голову к своей щеке, тихо смеялась. Увидев на пороге Сергея, испуганно вскрикнула и соскочила на пол.
