И еще вспоминаются мне тридцатые годы, когда я мальчишкой часами выстаивал в очереди за куском серого, колючего от какой-то примеси, хлеба. И только «Том Сойер» давал мне силы. Я стоял и читал, читал и стоял…
Вспоминаются очереди и военных лет. И ломотки сырого, тяжелого хлеба, и рассыпающиеся белые ломти кукурузного хлеба. Но каким бы он ни был, он всегда казался до слез вкусным. Получишь на пять человек столько, что можешь сразу же съесть все один.
Святым и тяжким был тот хлеб, взращенный солдатками, подростками да стариками…
И вот я вхожу в магазин. И на меня накатывается матерински-ласковая волна хлебного теплого запаха. Обширный магазин затоплен половодьем света. Из-за стеклянной стены магазин кажется еще просторней, улица с прохожими становится как бы его частью.
Магазин устроен по-новому, без продавцов. Я стою в уголке и, потрясенный, смотрю на полки, заваленные хлебом. Пышные белые караваи, витые халы, посыпанные маком, русские калачи, золотистые батоны, булочки, пахнущие миндалем и корицей, хрустящие сушки, резиново-тугие баранки, ржаные, духовитые ковриги…
Настоящее пиршество хлеба! В моих повлажневших глазах рябит, и мне на миг мерещатся темные, тяжелые руки крестьянина…
Господи! Сколько хлеба, разного хлеба. Без карточек. Бери, бери! А как он пахнет!
В мире много прекрасных запахов. Чего стоит один запах грибов. А запах земляники? А яблок? А с чем сравнить запах арбуза? Я не говорю уже о цветах. Но как здорово, например, пахнут плоты, причаленные к берегам, разогретая солнцем, просмоленная лодка. А мочало? Или только что скошенная трава под головой? Или дым от костра?
Но запах хлеба! Это же запах жизни…
Нелепо и сильно потирая лицо и горло, боясь разреветься, я иду среди спокойных, деловитых людей к полкам, беру пухлощекую, припудренную мукой, буханку ситного, осторожно, как цыплят, подхватываю под брюшко невесомые желтые булочки, плачу за все это копейки и выхожу.
Выхожу в дождь или в солнце, в пургу или в листопад и шагаю домой, испытывая какую-то неловкость из-за того, что я, как язычник, ходил в хлебном храме, не сняв шапку…
Уже десять лет, как я расстался с театром, но все эти десять лет мне снятся актерские сны. То я опаздываю на сцену, то, выйдя, забываю текст роли, то стою где-нибудь за кулисами и в темноте, среди нагромождений декораций, шепчусь с актрисой, которую любил когда-то…
Разные сны посещают меня. Я видел себя мальчишкой среди голубей. Будто я, теперешний, стою в отцовском дворе и смотрю на крышу. А там, на фоне облаков и неба, мальчонка в трусиках: легонький, тоненький, коричневый от загара. Он взмахивает руками, словно хочет взлететь, и на миг мне кажется, когда срывается шумная стая, что он действительно летит среди белых, черных, желтых и рябых голубей. Но вот птицы уходят вверх, начиная круговой полет к облакам, а мальчишка остается на крыше. И я, стоящий на земле, знаю, что это я вижу себя.
Тут ко мне подходит мама и говорит: «Ведь ты же упадешь с крыши и разобьешься!» А я смеюсь и говорю: «Ничего! Не разобьюсь! Дай человеку пожить среди птиц. Дай мне почувствовать себя крылатым!» И так мне радостно, что я просыпаюсь от счастья…
А потом мне как-то опять приснился театр. Я сидел в маленькой гримировочной и видел в зеркале свое молодое лицо без очков. А над моей головой там, в зеркале, я видел милое, светлое лицо студентки Ниночки. Стоя сзади меня, она, как театральный парикмахер, металлической расческой с ватой между зубцами расчесывала мои темные, без единой сединки волосы, чтобы надеть парик. И она тихонько спрашивала меня:
— Ты будешь всегда меня любить?
— Всегда, всегда!
— Мы же ведь не расстанемся?
— Ни за что?
— Ты лучше всех на свете.
— Нет, это ты лучше всех на свете.
И что-то происходило с моей душой непонятное. Я почему-то не радовался, а плакал во сне. Наверное, какая-то частица моего сознания бодрствовала, и она понимала, что уже нет меня такого, какой отражается в зеркале, и что нет уже такой студентки, и что любили мы друг друга недолго, и что разлучились очень скоро, и не оказались самыми лучшими на свете…
И я понимаю теперь, что сны — это возвращение прошлого, отголоски настоящего и даже постижение будущего.
В мои сны приходят и братья, погибшие на фронте, и друзья, покинувшие белый свет…
Все ушедшие, умершие, разлюбившие меня — не ушли, не умерли и не разлюбили. Они со мной, они во-мне. Днем я не вижу, не слышу их, но молчаливыми ночами они заполняют мои сны. И вновь в душе моей загораются будто бы давно погасшие обиды, горести, нежности и радости. Оживают все люди, давно уже спящие в земле, и я чувствую связь с ними. Они там, а я еще здесь, но нити между нами не порвались, и они, держась за эти нити, приходят из небытия в мои сны. Как это странно!
Значит, ничто не забывается, все остается с нами?
Тетя Нюра из-за темных елочек, присыпанных красными листьями с осины, увидела, как дядя Вася склонился над жухлой травой, а потом поставил корзину, полную рыжиков и маслят, опустился на колени и осторожно срезал перочинным ножичком еще какой-то гриб…
Дядю Васю хлебом не корми, а дай сходить за грибами. И грубый-то он был, и неприветливый какой-то, и выпивоха, а вот в лесу совсем менялся, будто в нем, в темном, лампочку включали. Он в лесу даже что-нибудь ласковое мог сказать тете Нюре, не вылезавшей у него из матерков…
Ну вот, срезал он, значит, еще один гриб, поднял его, и тетя Нюра увидела, что это был сырой груздь. Тяжелый, холодный, чистый — лучше и не придумаешь для засолки. Его палевая шляпа походила на большую, но мелкую воронку с загнутыми наружу мясистыми краями. У таких груздей ямку-воронку иногда наполняет дождевая вода, в которой плавают хвоинки.
Крупный груздь был так хорош, что дядя Вася долго осматривал его, взвешивал на руке, нюхал, а потом вдруг… поцеловал слегка липкую, студенистую по краям шляпку.
— Ты чего это, Вася?! — почему-то испугалась тетя Нюра, выходя из-за ершистых елочек.
Дядя Вася повернулся к ней, скуластое, небритое, колючее, как елочная хвоя, лицо его было непривычно просветленным и даже похорошевшим.
— Ты глянь-ка… Ишь он какой! — и дядя Вася мозолистой ладонью бережно провел по шляпе — погладил, что ли, кто его знает?
А вечером дядя Вася умер. Высыпал из корзины на стол кучу грибов, с хвоинками-травинками да с листочками-сучочками, стал разбирать их и внезапно ткнулся лицом в эту груду. Тетя Нюра подумала, что он нюхает ее. Уж очень любил он грибной запах…
— Это он, в лесу-то, через груздь с белым светом попрощался, — горестно говорила потом тетя Нюра. — Видно, почуял он тогда, что срезал свой последний груздь.
Земля — жилище человечества. Из глубин космоса она видится как единый зелено-синий Дом Людей.
Тогда почему же я в своем доме еще не побывал во всех его комнатах?
— Как же так!
Неужели я не увижу саванны и хижины, рокочущей тамтамами Африки, обезьяньих джунглей и древних городов Индии?
Неужели не онемею, потрясенный Тадж-Махалом в Агре, когда этот беломраморный мавзолей зеленовато светится под луной, излучая из своего мраморного сердца лучи любви к женщине, в честь которой он был воздвигнут мозолистыми руками мужчин?
И я не помолюсь красоте собора Парижской богоматери?
И мне не придется разжечь костер в загадочных сумерках бразильской сельвы?
И я не обниму своего краснокожего брата из племени отважных делаваров?
Неужели я умру, так и не искупавшись в Миссисипи?
Нет, не искупаться мне в великой реке…
Влюбленному всегда двадцать лет.
Значит, и нам с тобой было тогда по двадцать?
Еще не сошли талые воды, а мы с тобой уже отправились в лес за брусничными листьями. Да еще надеялись натолкнуться на гриб подснежник. Его зовут сморчком. Смешно? Иногда он, удалой, прорывается сквозь снежок. Его белую, толстую ножку не видно, лишь темнеет на снегу морщинистая голова. Идешь по лесу и думаешь: да кто же это рассыпал картошку?.. Снеговой водицей пахнет сморчок…
Мы недавно видели апрель с самолета. Глубоко под нами ослепительно вспыхивали извивы, петли речек, овалы озер. Это солнце бросало на нас с земли мгновенные, пламенные взгляды. На тысячи километров все поля были в лужах, с затонувшими в них облаками.
Неужели все это было? И ты — была?
Тебя сейчас нет на земле, и мне все сильней и сильней начинает казаться, что и ты, и все, что у нас было, все это мне только когда-то приснилось. Я тихонько шепну тебе: «Слушай! Меня ведь тоже нет. Нет того, прежнего, которого ты так ласково любила. Он погас, а вместо него появился какой-то чужой и непонятный нам человек…»
