Пошли новые кадры… Тот же длинный и просторный цех, под крышами которого здесь и там маячили хоботы тросов подъемных кранов, от фрезерных станков сверкающей гривой молодого жеребенка, скачущего по степи, летели снопы металлической стружки, вертелись большие и маленькие карусельные станки, медленно погружались в огромные чаны с расплавленным оловом тяжелые роторы электромоторов, с гиком носились по цеховым пролетам на юрких электрокарах лихие такелажники, в красильном отсеке в чаны с нитроэмалью погружались готовые детали и машины, над сборочными столами склонялись сосредоточенные лица укладчиц… Цех, как огромный, четко работающий сложный механизм, жил своей машинной жизнью, движимой силой электрического тока и волей человеческого разума.
И вдруг в этом разумно организованном хаосе звуков и движений появилась фигура старика с палочкой в правой руке. В левой руке старик держал шляпу. Он шел по цеху, как старец патриарх когда-то шел по храму между рядами коленопреклоненных прихожан, пришедших в церковь на откровенную исповедальную беседу с богом. Его приветствовали со всех сторон рабочие цеха: кто поднимал сжатый кулак и подкреплял свою любовь и уважение к старику сердечной приветственной улыбкой, кто просто махал рукой и показывал на станок — мол, рад бы отойти, да он не отпускает, — кто просто молчаливо улыбался и кивал головой почетному ветерану завода…
А старик шел через весь цех к своему старенькому «Кингу», за которым он простоял не один и не два десятка лет.
«А это Петр Егорович Каретников. Он пережил две династии капиталистов, владельцев завода, — братьев Гопперов и Михельсона. Уйдя на пенсию, старейший ветеран завода ведет большую общественную работу. Сегодня он пришел в цех посмотреть, как трудятся на карусельных станках молодые рабочие, недавно торжественно посвященные в рабочий класс».
Старик прошел сквозь строй приветствий к тому участку цеха, где громоздились три новых могучих карусельных стана советского производства. При виде Каретникова, остановившегося у первого стана, рабочие парни на других станах оживились и легким поклоном головы поприветствовали своего старого учителя и продолжали работу.
Телекамера наплыла на лицо Петра Егоровича. Был отчетливо виден профиль его лица и слегка согбенная спина.
— Симочка, что ты можешь сказать об этом лице? — спросил Кораблинов, не отрывая глаз от экрана телевизора.
— Ты только вглядись в это лицо!.. Сколько в нем достоинства!.. Хотела бы я знать, что чувствует в эти минуты твой друг, знаменитый скульптор Рогов, если он тоже, как и мы сейчас, видит этого старого рабочего?..
Вдруг совсем неожиданно на смену заводским кадрам на экране появились кадры осеннего парка с желтой облетающей листвой. По пустынной аллее идут дед и внучка. Оба в плащах и в головных уборах. На Петре Егоровиче широкополая серая шляпа, Светлана подняла капюшон.
— Как поразительно походит на Горького! — вырвалось, как удивление и как восторг, из груди Серафимы Ивановны.
— Да! — ответил Кораблинов, наблюдая за выражением лиц внучки и деда. — Это уже готовые кадры для художественного фильма… Дед и внучка на прогулке. Сокровенный разговор двух поколений: старшее уже уходит из жизни, молодое берет в свои руки жизнь. Ты только вглядись, Симочка, в эти лица!.. Сколько в них истинно русского, простого и искреннего…
— И вместе с тем — гордого и независимого! — поддержала его Серафима Ивановна.
А диктор размеренно и четко говорил свой текст:
«Это внучка и дед в тиши осеннего парка ведут сокровенную беседу перед репетицией пьесы «Люся Люсинова», которую драматический коллектив завода готовит к Всесоюзному смотру художественной самодеятельности. Светлана Каретникова в этой пьесе играет главную роль — Люсю Люсинову. А Петр Егорович в молодости был лично знаком и не раз встречался с революционеркой Люсей Люсиновой, которая весной 1917 года по заданию Замоскворецкого райкома партии создавала на заводе Михельсона молодежный союз «III Интернационал». Люся Люсинова не раз встречалась с Лениным и погибла в Октябре семнадцатого года, при штурме Московского кремля красногвардейцами с завода Михельсона. Роль Светланы ответственная. Драматический коллектив Дома культуры, в котором она работает уже семь лет, возлагает на Светлану Каретникову большие надежды. Драматическим коллективом завода руководит известный актер МХАТа Корней Карпович Брылев».
Кораблинов привстал, услышав фамилию Брылева.
— А что ты на это скажешь, мамочка?
— То, что говорила раньше. Если Корней бросит пить, то о нем снова, но на этот раз, может быть, даже громче, заговорит театральная Россия. Корней талантлив от бога. И душой чист, как ребенок. Зря ты не хочешь помочь ему.
Вначале показали крупным планом лицо Брылева. Он стоял один посреди затемненного зрительного зала, из которого голова его и грудь были выхвачены ярким снопом театрального прожектора. Он поднял перед собой крепко сжатый кулак и что-то угрожающе кричал на сцену, где шла, как сообщил диктор, генеральная репетиция спектакля «Люся Люсинова». Энергия и сила, которые были запечатлены на лице седовласого Брылева, поразили Кораблинова. Он стоял, прислонившись спиной к стене, и крепко сжимал кулаки, словно боясь пропустить малейший жест, еле уловимый поворот головы друга юности.
…Люсю Люсинову допрашивал жандарм. Два дня назад ее задержали у проходной завода Михельсона, куда она шла с запрещенной литературой.
— Вы же дворянка по происхождению, к тому же из знатного рода кавказских князей… Как вы могли смешаться с этим черным стадом недоучек большевиков, которые завтра поставят вас к стенке только за то, что ваш дед и прадед имели в горах Кавказа старинные замки? — допрашивал юную революционерку, студентку Коммерческого института, вислоусый ротмистр жандармского управления, перед которым лежал протокол допроса.
Правая бровь Люси Люсиновой медленно изогнулась подковой и поднялась выше левой. Она о чем-то сосредоточенно думала, глядя в одну точку перед собой. Ее равнодушие и безучастие начинало злить ротмистра, отчего он стал нервно крутить левый ус и, сжав губы, подкашливать.
— Почему вы не ответили на мой вопрос?
— Дворянами по происхождению были декабристы, а за свободу и счастье русского народа они гордо пошли на виселицу и на каторгу.
— Д-да?.. — почти взвизгнул усатый ротмистр и ремни его амуниции заскрипели от резкого и сильного движения.
— Фабрикантом по происхождению был и Фридрих Энгельс. Владимир Ильич Ленин тоже происходит из рода дворян, а революция в России совершается под руководством вождя восставшего пролетариата Владимира Ульянова, старший брат которого, тоже дворянин, был казнен царем за попытку свержения царского самодержавия.
— Значит, и вы избрали путь этих крамольников и изменников России?
— Понятия «революционер» и «крамольник» совершенно разные, господин ротмистр. Это во-первых. А во-вторых, если вы удостаиваете такой высокой чести отнести какую-то неизвестную студентку Коммерческого института к разряду упомянутых крамольников, то вы делаете мне свой высший жандармский комплимент. В революции, которая совершается в России, я всего-навсего лишь мальчик, который на баррикадах подносит взрослым бойцам патроны.
Жандармский ротмистр встал, потянулся и зачем-то прошелся по комнате. Потом отошел к окну и, играя эфесом сабли, застыл в картинной позе.
— Вы осознаете то, что вас ждут вначале суд, потом тюрьма, а за тюрьмой каторга?
Этим вопросом жандарм хотел сбить спесь с допрашиваемой революционерки. Но он ошибся. Вопрос этот еще сильнее ворохнул ненависть в душе Люси Люсиновой.
— Если в ходе революции вы, господин ротмистр, останетесь живым, то потом, после победы революции в России, вы последуете путем, о котором вы только что оказали: вначале тюрьма, потом суд, только суд, народный, а потом каторга или даже… смертная казнь. Так, как было во время Французской революции. — Взгляд Люси Люсиновой словно перечеркнул ротмистра. — Такой конец вы не предполагаете, господин царский жандарм?
Ротмистр вплотную подошел к Люсиновой и с какой-то физиологической ненавистью, граничащей с брезгливостью, посмотрел в ее широко открытые глаза, в которых не было ни страха, ни сожаления.
— Сегодня ночью вас будут пытать, если вы не скажете, кто из рабочих с завода Михельсона входит в Замосковорецкий комитет большевиков. Кстати, как у вас с нервами?
— Я с детства не переношу физической боли, господин ротмистр. И если ваши жандармские палачи будут сегодня ночью пытать меня, чтобы вырвать из меня, что вам нужно, то я буду кричать… Я не выношу даже малейшей боли… — Вдруг Люся Люсинова стремительно встала со скамьи и, заложив руки за спину, гордо, с вызовом, еле слышно продолжала: — Но знайте, господин жандармский ротмистр: за каждый стон, исторгнутый из моей груди, вы заплатите звериным криком от безумной боли, которую вам лично причинят мои друзья по борьбе. Они сегодня на свободе, и они знают, что меня допрашивает ротмистр Сундуков, который живет на Якиманке, в двухэтажном домике рядом с церковью. Мои друзья не простят вам физического насилия надо мной.
