Кусты ивняка и ракитника далеко впереди тянулись кудрявой полосой вдоль извилистого берега речки. Не выбирая пути, Катюха подвигалась в ту сторону, заглядываясь то на василек в пшенице, то на ветвистую желтую сурепку, то на развесистый чудо-колокольчик — вот-вот зазвенит он нежно и тонко, — если качнется.
Нечаянно глянула вперед Катюха и обомлела от восторга. Перед нею широкой полосой до приречных кустов раскинулось голубое-голубое поле цветущего льна. Будто кусок неба опрокинулся и лег здесь! От него невозможно отвести взора. Словно миллионы голубых невинных детских глаз смотрят на тебя в радостном изумлении и не могут оторваться.
Небо к тому времени почти сплошь подернулось прозрачными облаками. Из-за речки потянул низовой ветер, и пошли на Катюху легкие и неслышные голубые волны. Она остановилась у кромки поля, трепетно прислушиваясь к тайному шепоту ласкового прибоя. И нахлынула на нее небывалая нежность, а может быть, неясная жалость к себе. Сама не поняла, как заволокло глаза голубым туманом, а щеки обожгло слезами…
Минутки через две, освободившись от удушья, обтерла Катюха щеки концом бледно-малинового платка и, глубоко вздохнув с перерывами, проникновенно молвила:
— А ведь это, знать, из бабьих да ребячьих слез озеро такое слилось. Они завсегда ленок теребят…
Радость и боль бабья — ленок. И стелют, и мнут, и треплют, и чешут, и прядут, и ткут — все бабы. Только молотить да масло льняное есть мужики пособляют.
17
С утра у Василия Рослова все шло как по писаному: встал пораньше, оседлал Карашку и в город прибыл благополучно. А самое главное, у следователя, где боялся проторчать весь день, задержали его не более двух часов. Так что в начале двенадцатого подъехал он к куликовской книжной лавке с намерением купить для ребят интересную книжку. Но лавка почему-то закрытой оказалась. Несколько человек толклось возле нее, и один из них объяснил, что приказчик будто бы на станцию за товаром отбыл и скоро вернется.
Стал Василий ждать. И время, как на грех, остановилось. Не подвигается вперед — и только! Одну за другой спалил три цигарки — аж тошно сделалось, — потом, узнав, что у одного из ожидающих часы есть, через каждые десять минут стал о времени справляться — медленно идет. Правда, вскоре муторное ожидание скрасилось проскакавшим казачьим разъездом. Казаки встрепанные какие-то, озверелые. Не часто в полусонном городе, населенном сытыми обывателями, такое бывает. Потому любопытство и недоумение всех обуяло: куда это казаки проскакали, по какому делу?
А тут господин подошел в соломенной шляпе, в очках и с тросточкой.
— Вы слышали новость, господа? — значительно проговорил он, не доходя до собравшихся возле лавки. Ему никто не ответил. — Говорят, — приподнял он трость, словно намереваясь ткнуть ею крайнего, — говорят, будто бы из тюрьмы сбежал опаснейший государственный преступник!..
— Словили его? — спросил кто-то.
— Кого? — удивился подошедший господин.
— Да преступника этого, какой убежал-то?
— Такие легко в руки не даются… Он, говорят, бомбы делал, против самого царя злое умышлял.
— А когда сбежал-то?
— Да вот сейчас и сбежал. Больным будто бы он прикидывался. В лазарете лежал. А тут стражника задушил и — на волю. От тюрьмы на тройке неслись они, как шальные. На какой-то улице двух человек затоптали…
И пошло! Кто вопросы задавал, кто догадки высказывал, а человек с тросточкой отвечал всем обстоятельно и толково, с деталями. Можно было предположить, что на его глазах все и происходило.
Никто не видел, откуда появился жандарм, сзади положил на плечо словоохотливого господина тяжелую руку и сказал ему негромко в ухо:
— Прошу вас за мной проследовать.
Охота к пересудам пропала у всех, как по команде, и снова пришлось бы скучать, но тут подъехал приказчик на пролетке с извозчиком. Оба они взяли по две больших связки книг, упакованных в серую бумагу, и внесли в лавку.
Василий долго прицеливался к книгам, разглядывал, заголовки читал. Остановился на интересном названии: «Битва русских с кабардинцами, или Прекрасная магометанка, умирающая на гробе своего супруга». Подумал и прибавил «Спутник крестьянина» — это уже для себя. А когда рассчитывался с бородатым приказчиком, попросил еще календарь на будущий, 1915, год. Все это завернул ему в грубую бумагу приказчик, туго завязал шпагатом и подал.
От книжной лавки поехал Василий по знакомой дороге, что выводила перед выездом из города на хуторскую. Жадно глядел на избы у поворота, выбирая ту, какую Гришка Шлыков назвал. Возле ворот спрыгнул с коня и привязал его тут. Связку с книжками с собой прихватил.
— Здорово, баушка! — возгласил с порога.
— Здравствуй, молодец! — покосилась на него бабка. — Зачем пожаловал?
— Катерина Полнова проживает тута?
— Какая такая Катерина? — не на шутку струсила старуха. — Одна я уж сколь годов живу… Никакой Катерины не знаю.
— Ну, коли Полновой нету, стало быть, Палкина Катерина есть.
— Да что ты, служивый, аль с полатей сорвалси́ — сказываю тебе: одна живу. Кругом одна. И где ж я тебе Катерину сыщу!
— Ну, ты вот чего, старая, — рассердился Василий, заметив на вешалке Катькину тужурку и бросив книжки на кровать, — ты по задворкам-то не виляй, а прямо выходи на парадную крыльцо, потому как Гришка Шлыков сам дозволил мне тайность эту. И не боись меня — из солдатов я только что воротился. А Катюха не чужая мне, и встренуть мне ее непременно надо.
Старуха глядела на солдата с великим недоверием. И в то же время во взгляде ее появилось явное сомнение в своих опасениях. Она растерянно шевелила морщинистыми губами, словно творя молитву, но и лгать больше уже не решалась, и правды выговорить пока не могла.
— Ври ты, старая, сколь можешь, а только не уйду я отседова. Хошь заночую, да выжду ее.
— А ты чей будешь-то, кто таков?
— Да Рослов я, Василий Григорич! И не тех Рословых, что в станице казаками живут, а с хутора Лебедевского, мужик, откуда Катерину замуж выдали в станицу. За мной, она быть хотела, да в солдаты меня забрили в ентот разок. Понятно тебе это аль нет?
— Поня-а-тно, — всхлипывая, протянула бабка, — да только все равно ее нету. Вышла.
— Вот с этого и начинала бы… Куда вышла-то? По каким делам? — уже миролюбиво спросил Василий.
— Кажись, к монастырю потянуло ее, — боязливо раскрывалась бабка, — а може, и дальше прогуляется… Того я не ведаю.
Услышав такое, Василий кинулся в дверь, не спросив даже, давно ли ушла. Гришка рассказал о намерениях Катюхи и свое соображенье выложил, что, кроме монастыря, податься ей некуда. Заторопился Василий — едва ногой в стремя попал и погнал Карашку на подъем. Ведь ежели она туда вдарилась, то и встретиться-то доведется ли?
Возле монастыря, кроме парочки разодетых полусонных барынь, в немыслимых шляпах и с веерами, плывущих вдоль стены, Василий никого не встретил и, пока соображал, куда теперь податься, обнаружил, что конь вынес его за кладбищенскую ограду… Так и не тронул он повода, пока в степь не выехал. Тут огляделся по сторонам и вдали, на фоне голубого льняного поля, заметил бледно-малиновый платок. Не она ли? Повернул коня на тропинку и, приближаясь, все отчетливее понимал: не ошибся. Она это, она!
Застучало в груди. Даже топот копыт и тряска не могли заглушить отчаянных в груди ударов. Дышать нечем. Тесен стал ворот гимнастерки. Рванул его — отлетели две верхние пуговицы.
Катюха заслышала конника издали. Сжалась вся, заметалась, не зная, куда податься, и мысленно прощаясь с только что обретенной волей. Ни всадника, ни коня разглядеть затуманенными глазами она, понятно, не могла. А военная одежда преследователя совсем сбила ее с толку: не иначе как должностное лицо специально за ней послано…
Едва повернув на межу и слегка потянув на себя повод, Василий на ходу соскочил с коня и, пробежав рядом с ним сажени три, остановился. Испуганная стояла Катюха, готовая сопротивляться. С десяток шагов разделяло их, не больше. Глянула Катерина в упор на солдата — лицо ее вмиг преобразилось, и над степью взвился режущий крик:
— Ва-а-а-ся!
Они обнялись. И потемнело в глазах у Катюхи от счастья.
— Ой! — стонала она, вытирая слезы радости. — Ой-ой! Да откудова ж ты объявился тута? Да неужли же и в мое окошко глянуло солнышко?..
— Ну, будя, будя тебе, Катя, — увещевал Василий, одною рукой придерживая ее, а другою поправляя после поцелуя светлые усы. — Ну видишь, привел бог и нам встренуться… Дак чего ж мы, так и будем торчать серед степи?
Шагая межою, они обогнули угол голубого поля с ровными бесшумными волнами, угасающими на кромке, и направились к речке, к прибрежным кустам. Карашка, их немой свидетель, то норовил пристроиться в ряд с хозяином, щекоча ему лицо пепельной гривой, то, играя, совал морду между головами дружно идущих впереди людей, словно пытаясь разъединить их.
