А он, кажется, ничего не думает — опять поднимает рюмку, демонстрирует, что она пустая, спешит намыливаться. Однако надо это дело несколько притормозить, сегодня не тот случай, чтобы купаться, — разговор серьезный идет.
— Нина, может быть, хватит? — спросила Алла Константиновна. — У тебя завтра трудный день. Ну как ты полетишь?
А никак. На самолете. Это что же такое! В собственном доме — родном, точнее, есть уже и собственный, но пока в этом сидим, в гостях у самих себя, но все равно в родном доме — дочери лишнюю рюмку выпить не дают! Оговаривают! И кто? И кого? Самостоятельного человека! Квалифицированного специалиста! Руководителя делегации! Взрослую, наконец, женщину! Как маленькую одергивают.
«Я все, Алик, правильно говорю? Отвечай тише, я услышу. Ах да, еще и это!»
— A у меня тост, — сказала Нина, поднимаясь, — от которого вы не откажетесь. За женщин! За тебя, дорогая мамочка! Ты у нас, конечно, человек незаурядный. Это я совершенно серьезно говорю. И ничего удивительного нет в том, что в конце концов твои гены возобладали. Ты сильнее, и всем, что я имею, я обязана тебе. А еще, конечно, за тебя, нежная и любимая Софьюшка, учительница третья моя. Первая была злюка, вторая — неопытная фантазерка, а вот ты — в самый раз, потому что ты тоже фантазерка, но все понимаешь. И ты тоже незаурядная, потому что иначе давно бы уже была глупой толстой бабой в песцах и соболях. Но ничего этого у тебя нет…
— И ковров, между прочим, тоже, — подсказала Софьюшка, польщенная тем, что ее достоинства правильно поняты.
— Ковров, чукотских костей и прочих драгоценностей.
— Кроме книг, — опять вылезла эта хвастуха, хотя раньше, кажется, только язык в рюмке полоскала.
— Ты мне дашь говорить? Все это, конечно, означает, что ты у нас тоже незаурядная. И за это мы сейчас тоже выпьем. Что еще? Да тише ты, я и так знаю, — в этом месте Алла Константиновна и Софьюшка переглянулись, но Нина не дала им, исследовательницам, перехватить инициативу. — Ну и за меня, конечно. Многие думают, что сельское хозяйство — это навоз, мясо морзверя и пьяные сенокосчики, а это — совсем другое, это расчет, стратегия и натиск. И здесь мы, женщины, бесконечно сильнее. Нет никаких моих личных заслуг в том, что у меня все так хорошо получается. Это, если хотите, победа женского естества, торжество гармонии, которую вносит в мир женщина, над хаосом непогоды и мужской безалаберности. Мы сильнее и универсальнее — вот в чем дело. А если у тебя еще и мамочкины гены, то в конечном, а точнее — среднем, потому что до конца еще далеко, еще не вечер, счете и получается отдельный кабинет, отдельная квартира и…
Вот тут, для триады, нужно было еще что-то — отдельное, особенное, важное, стоящее выше перечисленного.
— Отдельная судьба! — молодец, вовремя подсказал Пронькин. Но он-то откуда это знает — поэт-алкаш, пахнущий селедкой? Вдохновение, видимо, его в данный момент посетило — отдадим должное «Матре» и нашим замечательным друзьям, изготовившим и приславшим этот чудесный напиток.
— И отдельная судьба! — радостно повторила Нина и победно глянула на этих исследовательниц. Пусть они попробуют возразить!
— Ура! — крикнул Алик Пронькин и полез со всеми целоваться. — Виват, мадам! От счастья пьян! (украл у Маяковского).
Они, конечно, всполошились, замахали руками, отчего сначала стол, потом вся комната мягко накренились, как приобретшая скорость юла, и понеслись куда-то вбок и ввысь — новый НЛО вышел на орбиту, то есть не на орбиту, а просто так куда-то понесся, вот так бы до этого самого Балатона и лететь. Впрочем, имея такой транспорт, можно и дальше куда-нибудь отправиться, чтобы проверить, например, цветут ли на Марсе яблони, как это в песне поется, или все это поэтическая брехня… Там ведь и обмен опытом можно устроить, по сельскохозяйственной линии… Экстрема у них на планете жуткая, конечно, с нашей не сравнишь, у них там вообще все гораздо хуже.
Однако лететь до Марса далеко, можно пока прилечь, и тем время и даже возраст себе сэкономить: летим, скажем, пять лет, прилетаем на эту чудную планету в 1980 году (по земному летоисчислению), а тебе не тридцать два, а все еще двадцать семь, как и тогда, когда вылетели. Вот пять лет и сэкономили. Но говорят, что потом они все равно вылезут. Так при летаргическом сне бывает — десять лет тетя проспала, проснулась, как была, молоденькой, а потом за неделю эти десять лет набрала все-таки, природу не обманешь.
Ну и ладно, а мы (квалифицированный специалист, ответственный квартиросъемщик однокомнатной квартиры и взрослая красивая женщина — ничего получилась компания) пока полежим. Пронькин все еще вокруг исследовательниц увивается, его эта болтанка (или качка? неизвестно, как это на НЛО называется) не берет, но и у него, наверное, ничего не выйдет, потому что исследовательницы — тетки тертые, те еще терки, можно сказать, они его и не видят как будто.
Мамочка говорит: строитель… ушел в общежитие… Чукотка… Вительс… десять лет за хищение… пятидесятом… там же… амнистия… вечером пришел… говорили на лестнице… попросила… плакал…
А ведь это она о папочке, кажется. Папочка плакал!
Вы поняли? И это мать родная! Ну и Драконша! Да я бы ее гены как жилы из себя повыдергивала — но как их ухватишь, если их и в микроскоп, может, не разглядишь? Такого и пинцета не найдешь.
— Мам, — говорит Нина со своей тахты, на которой решила пережить путешествие на Марс, — а где ты конверт положила?
— Что? — спросила Алла Константиновна. — Какой конверт? О чем ты говоришь?
— Ну этот, с цветочками.
— Хи-хи-хи! — смеется Алик, он-то уж, конечно, все понял. Это с поэтами бывает: в жизни дурачок дурачком, а потом вдруг — вдохновение и все видит, словно ему сверху кто-то подсказывает.
— Телефончик у тебя там должен быть записан, — объясняет Нина, стараясь быть предельно понятной (как в известном анекдоте: повторяю для идиотов — рация на танке), — чтобы позвонить, если что-нибудь случится.
До Аллы Константиновны наконец доходит.
— А это ты уже и вовсе лишнее говоришь, — чеканит она. — Надо все-таки думать, нельзя же себе все что угодно позволять, даже если навеселе.
Ну да, конечно! Ей папочку обижать можно, потому что она сильная личность, а ее задеть не смей. У, драконица! Папочку замучила. Хоть бы уж съела сразу, а то ведь мучила столько лет. Даже в лагере держала. Ну, погоди, я позвоню, когда это случится, куда следует — в спецавтохозяйство, они всякое такое подбирают, если на улицах валяется. Этот телефончик найти нетрудно, есть, наверное, в справочнике. Позвонить и сказать: «Отстрелите мою мать, пожалуйста. Все думают, что она сильная личность и активистка кассы взаимопомощи, а она на самом деле драконша и сейчас взбесится. Приезжайте немедленно!» Быстрее, чем из Москвы, будут — тут все-таки ближе, даже лететь не надо, на мусоровозке приедут. Ну а мы полетели, кажется. Алик успеет, наверное, на ходу вскочить, он мальчик смелый, лукавый, проворный, а эти пускай здесь остаются. До свидания город мы отчалили (все тот же Ю. Титов). Любимый город может спать спокойно и видеть сны…
В Москве у них было три дня, чтобы всем собраться, пройти инструктаж, купить сувениры (водки разрешено брать не больше литра на человека, то есть по две бутылки, но не вздумайте покупать по ноль-семь — одну изымут, это не сувениры, конечно, хотя тоже для подарка годятся). Поселили — не ближний свет, в гостинице около Выставки, там министерство держит постоянно места для своих экскурсантов. Удобства соответствующие — комната на четверых, туалет в конце коридора, душ на первом этаже, почти как на Стромынке когда-то, но теперь это мало восхищает. А тут еще Прасковья Степановна Рыдченко, выдающаяся доярка, не то чтобы навязывается, но глядит на тебя преданными глазами и на каждую твою глупость, какую ни скажи, послушно кивает: «ну да, конечно», а сама, кажется, боится с кровати встать, у дежурной утюг попросить. Один день таким тандемом проехали — поспали, помылись, по окрестностям прошлись, второй — с утра министерство, обед в их столовой, потом по центру — Петровка, Столешников, улица Горького — пробежка, хватали все, мало-мальски похожее на сувениры. Ну а на третий — извините, пора расцепляться, как в метро говорят: «Поезд дальше не пойдет, просьба освободить вагоны!», последний день, надо кое-что для себя успеть, к тому же Прасковья Степановна с соседками по комнате освоилась, рассказывает им об ольских условиях. Однако дуры-тетки (и не старые еще) не кетой-горбушей, а японским ассортиментом в универмаге интересуются: «И это у вас есть? И даже это? Ну вы живете — нам бы так!» Прасковья Степановна и им с готовностью поддакивает, хотя, кажется, ее эти расспросы не очень удовлетворяют — ее тряпками не прельстишь, она ведь северный человек. Наставила бы Нина этих молодых приобретательниц на путь истинный, но сегодня некогда, а там, дальше, посмотрим — может, они и не такие хваталки, а просто говорить ни о чем другом сразу не умеют, понаблюдаем, вместе ведь двенадцать дней быть.
