Они зашли. Посреди абсолютно голой комнаты стоял круглый полированный стол, грязный, изрезанный ножами. У стола сидела ослепительной красоты девушка. Может, она такой им только казалась. Белая блузка, белая короткая юбка, точеные ноги скрещены, прическа «конский хвост» из черных смоляных волос и жгучие, какие-то жаркие глаза. Матвей внезапно почувствовал обиду.
– Ну почему ты не мне досталась? – спросил с порога.
– Может, и достанусь, – тут же ответила она бархатным, чуть хрипловатым голосом. Рука ее держала стакан, и видно было – привычно. Глаза обещали.
– Познакомьтесь: Лариса, моя поклонница, волейболистка, – возгласил театрально Рыбаченко, повел рукой, его самого тоже повело, но удержался. – Пришла посмотреть мои картины, а их нет – раздарил или пропил. Мольберт в углу стоит да палитра вон…
У Рыбаченко серое лицо с утиным носом, на щеках ярко горели два красных пятна. Деловито поинтересовался:
– Пойло принесли? А то у нас уже высыхает.
Бутылка водки и бутылка рислинга были наполовину опорожнены. Лариса пила рислинг.
Матвеевы «бомбы» они уже давно прикончили, однако оставались еще заморская брендь во фляге и несколько горстей аптечных пузырьков луковой настойки по пятьдесят граммов каждый.
– У нас, знаете ли, пойло для мужчин, – выгружая пузырьки на стол, сказал Матвей. – О даме мы не помышляли.
Лариса с любопытством взяла один, посмотрела:
– Бр-р-р! Но пить можно.
– И еще как пить, – с восторгом подхватил кривоносый художник. Матвей так и не познакомился с ним. – Это ведь от желудка, ничего вредного: спирт и лук.
– А дозы?
– Доза обычная – но четыре пузырька зараз.
– Но тут написано: каплями.
– А куда я буду закапывать – в глаза, что ли? Закуски не надо – выпил и будто луковицу съел. Постоянно злоупотребляю и, как видите, еще очень живой.
Матвей вытащил из кармана бренди.
– Ну, это для дамы.
– Уже лучше – она жарко повела на него глазами.
Рыбаченко стоял посреди комнаты и декларировал:
– Говорят: великий – это один процент таланта, а остальное труд. А я что делаю? Сколько помню себя, спины не разгибал. И что же я такое? Член творческого союза, местная величина. А обо мне вспоминают, когда консервные банки надо рисовать. Конференции, форумы – это не для моей неумытой хари, это для тех… Братья по кисти, нос по ветру держат, за полированными столами сидят, знают, какое пятно где посадить и чтобы пятна на действительности не было. У них все права, у меня – обязанности. Ну разбирался я… с этим реализмом – фантасмагория. Реально! Но чтоб никакая реальность на холст не просочилась. Клеймят кубистов, футуристов, имажинистов – дескать, оторвались от жизни, а сами… абстрактнее свет не видывал абстракционистов… И эквилибристов. Эх!
Он махнул рукой и засуетился, разогревая что-то в кастрюльке на электроплитке. Они сели на страшно заскрипевшую тахту.
– Слышите? – сказала Лариса. – А мне музыкальное сопровождение никогда не нравилось.
– Чего он? – спросил Матвей. – В теорию ударился?
– Глаза раскрылись. – коротко сказал кривоносый. – И увидел свет. Пытался передать на холсте – затоптали.
Он мутно повел глазами по облупленным стенам.
– Ну почему именно черти? – повернулся он к Матвею. – Я ведь комсомолец пятидесятых годов. И ты, наверное, тоже. Выросли в наше время, в церковь ни ногой, да и где они, эти церкви? Библии даже не читал. А показываются обязательно черти.
– У меня они постоянно группируются на палитре, – живо откликнулся Рыбаченко. – И краску жрут, сволочи. Особенно любят алую. Прямо дерутся за нее. Пасти будто в крови, пищат… А один любит спать на электроплитке. Вылезет, свернется калачиком… на ночь я все с нее снимаю, – он рассказывал словно про любимую кошку или собаку. Матвей содрогнулся – где он?
– Наверное, это вопрос философии, – заметил он, взяв себя в руки. – У каждого из нас черти в душе. Но сидят до поры до времени. А спустишь тормоза – откуда что полезет.
Хозяин торжественно водрузил на стол закопченную кастрюльку.
– Суп с крабами! Вчера посетил выставку рыбной продукции и получил там заказ на этикетку «Камбала, обжаренная в масле». Выдали аванс морожеными крабами…
…В замызганные, давно не мытые окна пробивается рассвет, загаженная мухами лампочка под потолком потускнела. Художники лежали внахлест на тахте, выхрапывая густые луковые пары.
Матвей поднялся.
– Пойдем?
– Пойдем, – просто ответила она и легко поднялась. Он обнял ее и поцеловал. Она тоже попробовала луковой – из любопытства, от нее пахло остро, но приятно. «Женщина облагораживает любой напиток», – мелькнуло, когда она вдруг ответила на поцелуй.
Они вышли на крыльцо, вдохнули утренний воздух. Из огорода, заросшего бурьяном, наплывали свежие запахи, но там что-то подозрительно мелькало, шуршало. Он попытался сфокусировать взгляд.
– Я, наверное, на грани, – пожаловался он. – Никогда белочки не случалось, а вот…
– Не печалься, я тебя вытащу. – пообещала она, взъерошивая волосы на его голове.
– А ты умеешь?
– Ты мне понравился, – ответила она уклончиво.
– Неужто такой красивый? – недоверчиво спросил он. Это был его комплекс. Лариса окинула его критическим взглядом.
– На плакат не годишься, – констатировала безжалостно. – Но вообще в порядке. Не горбатый…
– Хоть это заметила, – он обиженно хмыкнул.
– Но и был бы горбатым… Женщина любит не глазами, а ушами…
Такси тут, на окраине, ловить бесполезно. Лариса стала на углу и проголосовала первому «Жигулю». Аж завизжали тормоза! Да и кто не остановился бы – этакая стрелочка в белой юбочке стоит в утреннем тумане. Матвей отделился от забора и, влезая в машину, увидел разочарованные глаза прилизанного клерка.
– Правь на Эгершельд, – велела она, а Матвей назло прилизанному обнял ее за высокую шею. Тот и вовсе заскучал, однако исправно закрутил баранку.
На Эгершельде все тонуло в тумане. Лариса остановила машину, они вылезли. Где-то внизу плескалось море. Матвей полез в карман – расплачиваться, но волейболистка его остановила. Просунув голову в окошко, сказала что-то водителю. У того сделались ошалелые от счастья глаза, он торопливо закивал, бросил вороватый взгляд на Матвея и торопливо рванул с места.
– Что ты сказала?
– Пообещала завтрашний вечер. – беспечно сказала она. – Дескать, ты мне надоел, сегодня спроважу. Пусть прикатит без пяти десять.
– И ты его встретишь? – ревниво спросил он.
– Можем встретить вместе. Или у тебя другие планы?
– Если не вытолкаешь в шею…
Не отвечая, она шла впереди, а Матвей любовался ее походкой. Женщины много времени уделяют парфюмерии и завиткам, забывая о главном своем оружии, которое поражает мужика быстрее радиации, – о походке. Женщина, которая владеет походкой, притягивает к себе мужские взгляды.
Лариса шла легко, стремительно, длинные ноги ее едва касались земли, белая юбочка ласкала, завиваясь, бедра.
Кривая улочка спускалась к морю. Он и не подозревал, что в крупном индустриальном городе, рядом с центром, сохранились такие закутки. Узкие ступени вниз. По сторонам на кустах сирени висели крупные решета паутины. Прямо к скале прилепилась хатенка, поодаль – вторая.
– Там живут родители. – она указала на дальнюю. – Точнее, мать и отчим. А тут я с Ириной.
– Какой Ириной?
– Дочерью.
– Ты замужем? – мог бы и сообразить.
– Была. Теперь жду одного… то ли будет, то ли нет.
От избушек к морю скала круто обрывалась, но в ней тоже были вырублены ступени. На песке шипели волны.
– Знаешь, кто ты? – восторженно объявил он. – Ундина! Помнишь, у Лермонтова…
Она засмеялась.
– Ундиной меня еще никто не называл. Побудь здесь, – сказала и ушла.
Матвей присел на скамейку, бездумно вдыхал запах моря. На пороге второй хатки, почесываясь, появилась старуха – растрепанная, морщинистая, но стройная и со следами былой красоты.
«Мать, – догадался он. – Такие же полыхающие глаза…» Старуха посмотрела на него без удивления.
– Выпить есть? – спросила она.
У Матвея оставалась еще россыпь пузырьков и полфляги бренди. Пузырьки он не стал тревожить, а безропотно отдал бренди. Старуха скрылась и вернулась со стаканом Сначала истово налила ему, потом выпила остатки.
– Не можете потерпеть! – раздался укоризненный голос Ларисы. – Это мой муж. Правда, не постоянный.
– Бесстыдница, – прошипела мать, но глаза ее ласково улыбались. – Все они непостоянные… залетные.
…Они спустились к морю. Берег, усыпанный крупными камнями, поверху колючие кусты.
Вода обожгла тело утренней свежестью. Он хорошо плавал – не рекордсмен, но в воде двигался прилично, а на далекие расстояния обставлял многих. Но Лариса не плыла – она порхала в воде, словно бабочка, летела впереди, рассекая волны, и он никак не мог догнать смугло-розовое тело. Ундина! Потом она подождала его, лежа на пологих волнах…
