Тема лягушек не раз уже обсуждалась в нашей компании, Анна Адамовна просто поверить не может, что хозяева способны на такое коварство. Михаил же Михайлович уверяет, что подобный вариант вполне возможен, ведь мы в стране, где царят свои обычаи, «всякий имеет свой ум голова!», как говорил философ… Лягушек сюда они вроде бы самолетами доставляют с Дуная, валютой платят за такие деликатесы, может, действительно стоит отведать?
— Ой, только представлю, мне уже дурно становится, — Анна Адамовна хватается за грудь, — у нас лягушек даже в голод люди не ели!
— Ну люди… А если взять аистов? — жмурится иронически Михаил Михайлович.
— Так то же аисты… Я их насмотрелась. Один подранок у нас даже в хате зимовал, вместе с нами у стола он и кормился, хоть и скудно было… Что нам, то и ему… Красавчиком мы его звали…
Голос Анны Адамовны ощутимо теплеет при упоминании о той птице из ее детства, о том горемыке пернатом, что с горем своим при людях прижился и оказался существом не только на редкость смышленым, но и благодарным; когда, подлечив, выпустили аиста на волю, он потом с подругой своей еще две весны возвращался в это село на Полесье, парил подолгу в небе над их хатой и голос подавал, чуть ли не словами обращался к людям, что он, мол, их не забыл, и после всех дальних своих перелетов добро их помнит…
— Ладно, лирика ваша принимается к сведению, — говорит Михаил Михайлович, выслушав рассказ Анны Адамовны, — но в случае, если все же лягушек нам подадут, то какова будет ваша женская рекомендация на этот счет: под соусом будем, с горчичкой или без? Или, чего доброго, преподнесут их нам вроде карасей в сметане? Пожалуй, это должно быть вкусно…
— Ну довольно вам, — сердито бросает Анна Адамовна, и на лице ее мелькает гримаса искреннего неудовольствия; женщине, видно, не по себе становится от таких шуток. — Ректор института, культурный человек, а все вот так…
— Больше не буду, — обещает Михаил Михайлович и от своей любимой темы о лягушатах, которых он, кажется, изведать не прочь, возвращается к корриде:
— Не попасть бы впросак нам с этой затеей… Видели, как у хлопцев из мэрии глаза смеялись, когда они передавали нам приглашение?
— Это вам показалось, — говорю. — Скорее они и сами к корриде неравнодушны… Возможно, рьяные болельщики.
— Допустим… Ну а если розыгрыш? Если мы с вами смешны, комичны? А тут пресса? Фотокамеры? Шум, позор на всю Европу!
Подходит Жанетта-переводчица, решила, наверное, что пора бы уж нам между собой договориться.
— Друзья, как вы решили относительно корриды?
— Зрелище не для нас, — отвечает Анна Адамовна, приняв серьезный вид. — Я бы, пожалуй, и не пошла, но руководитель наш оказался вот большим любителем боя быков, а его воля для нас закон…
— О? — Жанетта строит симпатичную удивленную гримаску в сторону Михаила Михайловича. — Вы неравнодушны к корриде?
Лидер наш сидит в кресле закрытый на все замки неприступности и после раздумья молчаливой кривой ухмылкой дает понять, что так оно и есть: коррида — его хобби.
— У нас ведь заведено: куда иголка, туда и нитка — с озорной искрой в глазах продолжает свою игру Анна Адамовна. — Михаил Михайлович в данном случае, безусловно, иголка, и разве можем мы оставить его на корриде одного? Так что предложение, Жанетточка, принимается единогласно, а за ваше внимание от всех нас мерси.
Жанетта радостно хлопает в ладоши:
— Браво, друзья! Вот это я понимаю! — Ей, без сомнения, приятно видеть нас в хорошем настроении перед корридой. Улыбаясь каждому, она, как всегда, темпераментно уверяет, что мы не пожалеем, что нам, если уж говорить откровенно, чертовски повезло с этим зрелищем, ведь оно бывает у них лишь изредка, в определенный сезон! Месяцами любители ждут корриду, мечтают о ней, особенно испанцы, а их здесь в городе на заводах десятки тысяч… И притом это совсем рядом, можно пешком пройтись, — подбадривает нас Жанетта.
— Уговорила, — произносит Михаил Михайлович, вздохнув.
Действительно удобно: стадион или как там его находится в двух шагах от нашего отеля, достаточно пересечь по диагонали городской парк, изнывающий в это время от жары, и перед глазами предстанет огромная бетонная чаша корриды…
Условились, что переводчице не нужно даже заходить за нами в отель, с Жанеттой мы встретимся в парке у фонтана, которым любовались вчера вечером, там она будет нас ожидать, управившись со своими домашними делами. Для переводчицы такое решение весьма удобное, и нетрудно догадаться почему. Жанетта наша хоть и девчонка с виду, а между тем она уже мама, у нее грудной ребенок, поэтому ей каждой минутой приходится дорожить. Анна Адамовна, учитывая такую ситуацию, с первого дня взяла над переводчицей своеобразное шефство, при малейшем удобном случае она оказывает Жанетте свою дружелюбную протекцию, иной раз и вовсе освобождает юную маму от обязанности находиться при нас:
— Беги, беги уж к своему крикливому французику, там уж, видно, все пеленки под ним мокрые.
Глава делегации вообще-то очень чуток к посягательствам на его власть, а в случаях, когда речь идет о Жанетте, каждый раз самоустраняется, без малейшего сопротивления признает за Анной Адамовной право решать, не согласуя с ним, молча позволяет ей давать переводчице «отгулы», хотя это и не всегда удобно для нас…
Итак:
— Можешь идти, Жанетта, мы тут и без тебя как-нибудь сладим.
Отпустив Жанетту, Анна Адамовна оставляет нас и уходит к себе наверх, ей, как вы понимаете, перед корридой необходимо прихорошиться:
— Хоть брови нужно подщипать, правда?
Нам с Михаилом Михайловичем придется ждать ее в вестибюле отеля, где, кроме нас, только ссутулившийся пожилой портье безотлучно несет вахту за своей служебной конторкой; зная, куда мы собрались, он приветливо и поощрительно бросает в нашу сторону:
— Коррида! О! C’est tres bien![20] Люкс!
И для наглядности, вооружась обычной канцелярской линейкой, портье с угрожающим видом делает выпад куда-то в угол, что должно обозначать выпад матадора против разъяренного быка.
В вестибюле уютно и прохладно, а рядом, на улице, жара, колышется зной, даже не верится: неужели и в такую невыносимую духотищу люди соберутся на бой быков?
Удобно устроившись в креслах, листаем журналы, где хрупкие, длинноногие, похожие на нашу переводчицу красавицы уже рекламируют моды будущего сезона.
— Нам это, собственно, ни к чему, — замечает Михаил Михайлович и, отложив журнал, поглядывает наверх: не спускается ли по лестнице (она любит без лифта) наша Анна Адамовна?
Ее отсутствие вроде бы лишает нас уверенности, ведь Анна Адамовна поистине добрый дух нашей делегации. Для нас она советчица в вещах практических, с ее мнением мы считаемся, а когда возникает необходимость похвалиться перед здешним людом чем-то существенным, основательным, то Михаил Михайлович как руководитель имеет возможность представить нашу попутчицу в качестве живого примера: не с себя, не с меня начнет он разговор, а каждый раз непременно обратит внимание присутствующих на Анну Адамовну, отрекомендует прежде всего ее, человека из цеха, простую работницу, чья судьба сама за себя говорит… Из многодетной семьи вдовы-солдатки, из полесских дебрей девчушкой когда-то пришла в столицу республики на восстановительные работы, и если какие-нибудь иностранные, может, и французские в том числе, корреспонденты, щелкая тогда аппаратами среди киевских заводских руин, были достаточно внимательны, то вряд ли могли не навести они свои объективы на молоденькую ладную девушку, что в ватнике и кирзовых сапогах, с тяжелым стальным ломом в руках трудилась вместе с заводскими женщинами на укладке такой необходимой для жизни завода узкоколейки… Чернорабочей, без всякой квалификации начинала! А сейчас, пожалуйста вам: знатная ткачиха, по производственным показателям живет сна уже в будущей пятилетке!..
Густо, до сизости краснеет Анна Адамовна, когда Михаил Михайлович во время застолья щедро вот так начнет прославлять ее перед здешним народом, рдеет бедняжка, к самому столу наклонясь своей толстой темной короной кос, однако и возражать не станет, ведь какие могут быть возражения, если все это чистейшая правда…
После тяжких послевоенных лет жизнь постепенно выровнялась, Ганиуся стала Анной Адамовной, теперь весь город знает ее, одну из лучших мастериц на комбинате. Неприятно только, когда в кабинетах спрашивают:
— Так и живешь вдовой?
— Так и живу.
С тем, кого любила пылкой первой любовью, недолго длилась совместная супружеская жизнь. Молодой электрик с соседней ТЭЦ, славный и веселый Ивась, был тяжело изувечен еще с фронта, часто болел, одолевали его незаживающие раны, хотя все знают, как заботливо лечила его молодая жена; по всему Полесью выискивала ему разную траву-зелье, но удержать в нем жизнь не смогла — ушел за фронтовыми друзьями, оставил свою Ганнусеньку с двумя в люльке.
