class="p1">– Маленько надо. Царем, вишь, мужичьим собираисся стать – вот и слушай: я мужик, стану тебе подсказывать – где не так.
– Каким царем? – удивился Степан. – Ты что?
– Вчерась кричал. Пьяный. – Матвей усмехнулся. – А знаешь, какой мужику царь нужон?
– Какой? – не сразу спросил Степан.
– Такой, чтоб не мешал мужикам. И чтоб не обдирал наголо. Тут и вся воля мужицкая: не мешайте ему пахать землю. Да ребятишек ростить. Все другое он сам сделает: свои песни выдумает, свои сказки, свою совесть и указы свои… Скажи так мужику, он пойдет за тобой до самого конца. Дальше твоих казаков пойдет. И не надо его патриархом обманывать – что он вроде с тобой идет.
Степан заинтересовался.
– А вот здесь у тебя промашка, хоть ты и умный: он, мужик твой…
– Твой тоже…
– Хрен с им, чей он! Он свово поместника изведет и подумает: хватит, теперь я вольный. А невдомек дураку: завтра другого пришлют. А если он будет знать, что с им патриарх поднялся да царевич…
– Какой царевич?
– Алексей Алексеич.
– Он же помер!
– Кто тебе сказал?
– Да помер он!
– Врут. Он живой… Царь с боярами допекли его, он ушел от их. Он живой.
Матвей внимательно посмотрел на Степана. Понял.
– Во-он ты куды. Ушел?
– Ушел.
– И к тебе пришел?
– И ко мне пришел. А к кому больше?
– Знамо дело, больше некуда. Про Гришку Отрепьева слыхал?
– Про Гришку? – Степан задумался, пораженный какой-то сильной, нечаянной мыслью. – Слыхал про Гришку, слыхал… Как бабу-то зовут? Женку-то мою…
– Ариной. – Матвей засмеялся.
– Арина.
Арина вошла, одетая в дорогие одежды.
– Чаво, залетка моя? Чаво, любушка…
– Тьфу!.. – обозлился Степан. – Перестань! Сходи передай казакам: пускай найдут Мишку Ярославова. Чтоб бегом ко мне!
Степан надел штаны, чулки. Заходил по горнице.
– А какой бог мужику нужен? – спросил.
– Бог?.. – Теперь Матвей задумался.
– Ну?
– Да вот думаю. Какой-то, знаешь, такой, чтоб мне перед им на карачках не ползать. Свойский. Как сосед мой… Был у меня в деревне сосед. Старик. Вот такого б…
– Что ж старик?
– Старик знатный. Тот говорил: я сам себе бог.
– Умный старик.
– Славный старик. Помер, царство небесное. Вот такого я б не боялся. А ишшо – понимал бы я его. Того вон, – Матвей посмотрел на божницу, – не понимаю. Всю жисть он меня пужает, а за что – не пойму.
Степан остановился перед Матвеем.
– А меня-то правда ли любишь? – спросил тот.
– Как это?..
– Вчерась говорил, что жить без меня не можешь, – Матвей искренне засмеялся.
Вошел Мишка Ярославов.
– Здорово ночевал, батька!
– Здоров. Садись, пиши.
Мишка нашел бумагу, чернила, перо…
– «Брат!» – стал диктовать Степан, прохаживаясь по горнице.
– Это кому ты?
– Шаху персицкому. «Брат! Бог этой ночью посоветовал мне хорошее дело. Я тебя чтой-то полюбил. Значит, надо нам с тобой соединиться против притеснителей…».
– Погоди маленько, – сказал Мишка. – Загнал. «Притеснителей»… Дальше.
– «Я прикинул в уме: кто больше мне в дружки годится? Никто. Только ты. Посылаю к тебе моих послов и говорю: давай учиним союз. Я считаю, что у тебя хватит ума и ты не откажесся от такого выгодного мово предложения. Заране знаю, что ты с великой охотой согла-сисся со мной. У меня бесчисленное войско и столько же богатства всякого, но есть нуждишка в боевых припасах. А также в прочих припасах, чтоб кормить войско. У тебя всяких припасов много…».
– Погодь, батька. «Много»… Так?
– «У тебя припасов много, даже лишка есть, я знаю. Удели часть своему другу, я заплачу тебе. Я не думаю, чтоб тебе отсоветовали прислать это мне. Но если так получится, то знай: скоро увидишь меня с войском в своей земле: я приду и возьму силой, что ты по дурости не захочешь дать добровольно. А войска у меня – двести тыщ».
– Так, – сказал Мишка.
– «Так что выбирай: или ты мне друг, или я приду и повешу тебя». Печать есть у нас?
– Своей нету. Я воеводину прихватил тут…
– Притисни воеводину. Надо свою заиметь.
– Заимеем, дай срок.
– Собери сегодня всех пищиков астраханских: писать письма в городки и веси. Много надо! Разошлем во все стороны.
– Когда же вверх-то пойдем? – спросил Матвей.
– Пойдем, Матвей. По Иване панихиду справим да пойдем.
…Царские палаты в Кремле.
Думный дьяк читает царю и его ближайшему окружению обширное донесение, составленное из сведений, полученных из района восстания.
– «…А был он, Стенька, в Астрахани недели две и пошел на Царицын Волгою. И после себя оставил он, Стенька, в Астрахани товарищев своих, воровских казаков, с десятка по два человек, а с ними, воровскими казаками, оставил в Астрахани начальным человеком товарища свово Ваську Уса.
А от Астрахани он, вор Стенька, до Царицына шел Волгою две недели.
А богу он, вор Стенька, не молится, и пьет безобразно, и блуд творит, и всяких людей рубит без милости своими руками. И говорит, и бранит московских стрельцов, и называет их мясниками: вы-де, мясники, слушаете бояр, а я-де вам чем не боярин?
А из Саратова к ему прибегают саратовцы человека по два и по три почасту и говорят ему, чтоб он шел к им под Саратов, не мешкав, а саратовцы – городские люди – город Саратов ему, Стеньке, сдадут, только-де в Саратове крепится саратовский воевода».
Дьяк кончил вычитывать. Однако было у него в руках что-то еще…
– Что? – спросил царь.
– Письмо воровское…
– Ну?
Дьяк стал читать:
– «Грамота от Степана Тимофеича от Разина.
Пишет вам Степан Тимофеич всей черни. Кто хочет богу, да государю послужить, да великому войску, да и Степан Тимофеичу, и я выслал казаков, и вам бы заодно изменников вывадить и мирских кровопивцев вывадить. И мои казаки како промысел станут чинить и вам бы иттить к ним в совет, и кабальныя и апальныя шли бы в полк к моим казакам».
Саратов сдался без боя. Степан велел утопить тамошнего воеводу Кузьму Лутохина. В городе введено казацкое устройство, атаманом поставлен сотник Гришка Савельев.
Не задерживаясь в Саратове, Степан двинул выше – на Самару. Он торопился. Шли с поразительной быстротой.
В последнее время, когда восстание начало принимать – неожиданно, может быть, для него самого – небывалый размах, в поведении Степана обнаружилась какая-то одержимость. Страшное нетерпение охватило его: все, что вольно или невольно мешало ему направлять события на свой лад, вызывало его ярость. Устремленная к далекой цели неистребимая воля его, как ураган, подхватила и его самого, и влекла, и бросала в стороны, и опять увлекала вперед.
Приходили новые и новые тысячи крестьян. Поднялась мордва,
