Вот Карцева — та не стала бы реветь чуть что. Карцева, конечно, тоже женщина, но все-таки чувствуется, что фронтовик, офицер. И Катя Смолкина не стала бы ахать, та скорее отлает так, что будь здоров!
В больничной раздевалке было пусто. Толстая гардеробщица в белом халате дремала у своей загородки.
— За Степановой, на выписку, — робея, сказал ей Кешка.
— Сынок? — поинтересовалась, зевая, гардеробщица, неохотно поднялась, задрала голову к лестнице и неожиданно зычным голосом крикнула в пролет: — Ма-ня-а! За Степано-во-ой пришли-и!
Maть вышла нескоро. Сперва она мелькнула на лестнице в голубом халате и спадающих тапочках. Сопровождавшая ее санитарка взяла у Кешки авоську с вещами и куда-то увела мать боковым коридором. Они очень долго возились там. Мать вышла одетою уже во все свое, она даже шерстяным платком повязалась, хотя на улице теплынь.
— И лучше, а то продует с непривычки! — одобрила гардеробщица. — А какой сынок у вас хороший. Самостоятельный.
Мать, быстро взглянув на Кешку, твердо сказала:
— Да.
И взяла Кешку под руку.
Теперь, когда она была на ногах и одета как всегда, она показалась Кешке располневшей и отдохнувшей. Лицо у нее стало гладкое и белое, глаза ясные, добрые, рука тоже белая, мягкая и ласковая. Рука эта сжала и погладила Кешкины пальцы.
— Замаялся без меня, Кеша?
— Ну, чего там... А ты потолстела, мам.
— Отоспалась я, сынок. И меня все витаминами пичкали. Глюкозу иголкой вливали. Доктор говорил: заездилась, матушка, совсем заездилась. Пользуйся случаем — отдыхай!
— Ну и правильно, — солидно сказал Кешка. Его поразило это слово в устах доктора: заездилась. А ведь и впрямь она ни сна, ни покою не знала. Что такое после работы хозяйничать да за детьми следить, это он теперь узнал. А ведь она еще и мыла, и стирала, и обшивала всех. Кешке впервые пришло в голову, что она могла бы быть не такой раздражительной и сварливой, если бы снять с нее хоть немного забот и огорчений. Мало ли он сам доставлял ей неприятностей!
— Уж как меня выхаживали, как заботились, — медленно шагая рядом с сыном, хвастала Евдокия Павловна. — Если б я только не тревожилась, как вы там без меня... Сплю-сплю, и вдруг как подбросит меня: дети!
— Не одних ведь оставила! Слава богу, не маленький.
— Ох, Кеша!
— Да чего в самом деле! Ну, пойдем быстрее. Или трудно?
Ему было стыдно идти с нею под руку. Все смотрят и думают: кто такие? Почему она держит его, как маменькиного сына? Когда попадались встречные, он нарочно повышал голос и говорил про больницу или спрашивал мать, не кружится ли у нее голова.
— Будто ты — и не ты! — удивлялась Евдокия Павловна.
Уже у самого дома она обессилела и присела во дворе на скамью. И сразу набежали соседки, кто с расспросами, кто с рассказами.
— Ты посиди, отдохни, — сказал Кешка и помчался домой — только бы не слушать, о чем судачат женщины. Он ничего не имел против, чтобы они посудачили о нем. Впервые в жизни он не боялся этого. Но стоять и слушать — нет уж, спасибо!
Братишки были дома, притихшие и чистые, — уходя, Кешка строго-настрого приказал им помыться и одеться «по форме № 1». Гусаков тоже был тут.
— Не отпустили? — всполошился он, увидав, что Кешка один.
Чувствуя себя главным человеком в доме и никого не боясь, даже Гусакова, Кешка повесил кепку, снял пиджак, скомандовал малышам:
— А ну во двор, встречать маму! И только потом объяснил:
— Оставил ее внизу. Пусть подышит воздухом.
— Да как же одну-то? Дойдет ли?
— Зачем одну? Бабья там набежала целая толпа, — снисходительно проронил Кешка. — Неужто я буду их болтовню слушать? Мне своих дел не переделать.
И взял кастрюлю с супом — подогреть к обеду.
Расставив локти, чтобы уберечь Груню от толчков, Воробьев кое-как впихнул ее и Галочку в трамвай, а сам повис на подножке среди парней, вскочивших в последнюю минуту. Заполненные людьми трамваи, автобусы и троллейбусы нескончаемыми вереницами шли в одном направлении, словно весь Ленинград двинулся в этот час на Крестовский остров. Обратно трамваи бежали налегке, почти не задерживаясь на безлюдных остановках, а троллейбусы и автобусы надсадно гудели, раздвигая толпы встречных пешеходов, для которых тротуары стали тесны.
Поглядывая на раскрасневшееся от жары, улыбающееся лицо Груни, Воробьев с досадой думал о том, что в другое время эта поездка на новый стадион радовала бы его так же, как Груню и Галочку, а сегодня пришлась на редкость некстати. Больше всего ему хотелось остаться дома, посидеть одному. А тут трясись через весь город в этакой тесноте! На каждой остановке народу все прибавляется, Воробьева уже протолкнули в вагон, в знойную духотищу, которую не разгоняет и ветерок, веющий из раскрытых окон.
Наконец-то! Приехали. Вытерли распаренные лица, влились вместе с мощным людским потоком в молодой Приморский парк Победы — и сразу попали будто в другой край, в другой климат: так здесь зелено, душисто и свежо, такая нарядная ширь открылась глазам, так легко шагается по просторной аллее. Эта ширь создана словно нарочно для того, чтобы по пути люди успели сбросить свои повседневные заботы, подставить лицо солнышку, подышать полной грудью. Все здесь молодо: цветы только что высажены, деревья и кусты глядят подростками. И скамьи, и вазы, и киоски с водами, и раскинутые под открытым небом ресторанчики — все новенькое, только что установленное.
Тремя потоками от примыкающих к парку площадей стремились люди к стадиону имени Кирова — новой любви и гордости ленинградцев. Любители футбола растворялись среди тысяч людей, очень далеких от спортивных страстей и пришедших сюда, подобно Воробьеву, Груне и Галочке, погулять, развлечься, полюбоваться, внимательно осмотреть свое новое достояние.
Стадион был действительно хорош.
Гигантский вал высотою в многоэтажный дом окружал спортивное поле. Вал был намыт из песка, поднятого со дна залива могучими землесосами. Воробьев давно читал об этом, но сейчас ему как-то не верилось, что здесь еще недавно лежал низкий, топкий остров, где росла скудная трава да дикий кустарник. Теперь все требовало определений: «громадное», «высоченное», «широчайшее».
Центральная площадь свободно принимала все три потока, которые сливались тут в одну лавину, огибая красный квадрат из гвоздик, в середине которого Киров радостно взирал с постамента на клубящееся вокруг людское море. Широкие ступени, перемежающиеся просторными площадками, вели на вершину вала, где развевались, пощелкивая о древко, короткие ярко-алые флаги. Фонтаны и спадающие вдоль лестниц каскады воды насыщали воздух свежестью и сиянием мельчайших брызг. В эту влажную свежесть вплетались ароматы цветов из мраморных ваз и спускающихся между каскадами клумб, похожих на многоцветные ковры, брошенные ради праздника на ступени.
От центральной лестницы широчайшие террасы в несколько ярусов окаймляли весь наружный склон. Соединяя террасы и помогая незаметно вобрать стотысячную толпу, по склонам взбегали десятки лестниц, и каждая из них, не будь главной, центральной, казалась бы и широка и прекрасна. Множество передвижных ресторанчиков, лотков, тележек с водами и мороженым было рассеяно по террасам, их трепыхающиеся на ветру полосатые тенты напоминали о близости моря. Вот оно рядом, оглянись же как следует, посмотри! — вот оно, вечно дышащее, искрящееся, посылающее тебе запах соли, водорослей и нагретой солнцем воды.
Сколько тут было людей — все останавливались на террасах, чтобы как бы впервые увидеть море, подступившее к самому городу. Замыкая основание стадиона голубым кольцом, оно расстилалось вокруг, растворяя в солнечном мареве очертания далеких берегов и поднимая на горизонте, будто прямо из своих глубин, круглый купол старинного собора на невидимом острове.
— Дядя Яша, это все-все построили? — спросила Галочка, застыв у края террасы.
— Да, — рассеянно ответил Воробьев.
Новые впечатления приглушили, но не разогнали его дурное настроение. Мысли то и дело возвращались к утреннему заседанию. В общем у Воробьева не было возражений против речи Диденко, нет, все так, перед заводом встали новые задачи — значит, работа партийной организации должна подняться на новую ступень. С этой точки зрения проверим, как у нас обстоит дело с борьбой за ритмичность производства... за качество... с расстановкой и обучением кадров... с партийно-политической работой... Слушая Диденко, Воробьев мысленно проверял и свою работу, видел в ней всякие недочеты и недоделки, делал себе заметки на память... И вдруг Диденко, совершенно неожиданно, впервые за три месяца работы Воробьева, обрушился на него с довольно-таки резкой критикой. Правда, он сделал оговорку, что берет в пример ведущую, хорошо работающую парторганизацию, и с улыбкой добавил: «Ругаю впрок, чтобы не зазнались!» Но затем начал разбирать все, что делалось в цехе, и нашел недочеты даже в том, что, казалось бы, требовало похвалы. Секретари других цехов поглядывали: ну вот, и до Воробьева дошла очередь, не все ему в «новых кадрах» ходить! И совсем уж досадно, что тут присутствовал Фетисов, тот самый, которого тогда провалили. Он теперь секретарь в другом цехе. Хороший человек, толковый, но все же при нем выслушивать критику было особенно неприятно.
