Сколько тут было людей — все останавливались на террасах, чтобы как бы впервые увидеть море, подступившее к самому городу. Замыкая основание стадиона голубым кольцом, оно расстилалось вокруг, растворяя в солнечном мареве очертания далеких берегов и поднимая на горизонте, будто прямо из своих глубин, круглый купол старинного собора на невидимом острове.
— Дядя Яша, это все-все построили? — спросила Галочка, застыв у края террасы.
— Да, — рассеянно ответил Воробьев.
Новые впечатления приглушили, но не разогнали его дурное настроение. Мысли то и дело возвращались к утреннему заседанию. В общем у Воробьева не было возражений против речи Диденко, нет, все так, перед заводом встали новые задачи — значит, работа партийной организации должна подняться на новую ступень. С этой точки зрения проверим, как у нас обстоит дело с борьбой за ритмичность производства... за качество... с расстановкой и обучением кадров... с партийно-политической работой... Слушая Диденко, Воробьев мысленно проверял и свою работу, видел в ней всякие недочеты и недоделки, делал себе заметки на память... И вдруг Диденко, совершенно неожиданно, впервые за три месяца работы Воробьева, обрушился на него с довольно-таки резкой критикой. Правда, он сделал оговорку, что берет в пример ведущую, хорошо работающую парторганизацию, и с улыбкой добавил: «Ругаю впрок, чтобы не зазнались!» Но затем начал разбирать все, что делалось в цехе, и нашел недочеты даже в том, что, казалось бы, требовало похвалы. Секретари других цехов поглядывали: ну вот, и до Воробьева дошла очередь, не все ему в «новых кадрах» ходить! И совсем уж досадно, что тут присутствовал Фетисов, тот самый, которого тогда провалили. Он теперь секретарь в другом цехе. Хороший человек, толковый, но все же при нем выслушивать критику было особенно неприятно.
— Все переживаешь, Яков? Брось!
Ефим Кузьмич положил руку на его плечо. Вид у старика благостный, и у подошедшего с ним Гусакова — тоже. Они приехали в заводском автобусе, успели осмотреться, погулять, выпили пивка за столиком под трепыхающимся тентом — по бутылке на душу.
— Пошли, пошли! — торопил Гусаков. — Народищу-то прет видимо-невидимо! Пока еще протолкаемся да найдем свои места.
— Места сами нас найдут, — пошутил Воробьев, силясь покончить с дурным настроением. — Как услышите, что турбинщики шумят, — тут и наши места.
Они разыскали свой сектор. С высоты верхней террасы, широким проспектом пролегавшей по вершине вала, перед ними раскрылась глубокая голубая чаша. На дне ее распростерлось ярко-зеленое поле, окруженное кирпично-красными беговыми дорожками. От верхнего края и до низа этой чаши были ступенями расположены скамьи, которые сейчас быстро заполнялись.
— Яков Андреич! Ефим Кузьмич! Сюда!
Молодежь толпилась в центре сектора, возле самых хороших, облюбованных знатоками мест, откуда видно лучше всего. Валя Зимина царила там как хозяйка, принимающая гостей, — это она ездила с Аркадием закупать билеты для цеха.
— Галдеж-то подняли, вроде сорок! — для порядка поворчал Гусаков. — Здесь надо культурненько, цените, какую красоту для вас построили!
— Ценим, — сказала Валя. — Но ведь мы и сами строили, Иван Иванович! Сколько воскресников мы тут отработали всем комсомолом!
— Много вы наработали, воображаю, — сказал Гусаков, усаживаясь на скамью и с удовлетворением, оглядывая стадион. Ему было приятно, что свои, цеховые ребята приложили тут руки.
— Столько народу, а давки нет! — восхищалась Груня, стоя в проходе рядом с мужем и не торопясь садиться: ей и полюбоваться хотелось, и самой покрасоваться на виду: люди заглядывались на нее, и ей радостно было чувствовать, что все мысленно признают: и сама красива, и муж ей под стать, и дочь картинка, — бывают же такие удачные семьи!
Голубая чаша стала пестрой от множества людей. Свободные места выделялись одиночными светлыми пятнами, а по проходам все еще струились пестрые ручейки, и по верхней террасе спешили сотни людей, и по аллеям, уже не глядя по сторонам, бежали запоздавшие, а десятки машин все подкатывали к стадиону.
Одна из последних машин задержалась. Сперва из нее высунулась короткая, увесистая нога, потом показался объемистый живот, а затем выполз и весь Саганский. Выполз кряхтя, перевел дух и начал вытягивать из автомобиля свою не менее тучную супругу. Милиционер так и застыл с поднятой рукой в белой перчатке, торопясь отправить замешкавшуюся машину и понимая, что в данном случае поспешность невозможна. За нею остановилась длинная синяя машина с новой, еще непривычной глазу стремительной линией развернутых крыльев. Из нее ловко выпрыгнули Немиров и Клава.
Оказавшись лицом к лицу, Саганский и Немиров изысканно вежливо поздоровались и выжидательно поглядели друг на друга. Сегодня утром они отчаянно поругались по телефону в связи со сроком платежа за досрочно сданные отливки. Саганский чувствовал себя правым и не собирался уступать, на его благодушном, красном от жары лице проступило выражение упрямства. Немиров понимал, что его позиция по вопросу о платеже весьма уязвима, он уже распорядился (не сообщая о том Саганскому) перевести нужную сумму на счет металлургического завода, но был сердит на Саганского за сказанные утром излишне резкие слова, — и это тоже промелькнуло в его глазах и настороженной улыбке. Но Саганский, подавив злость, премило сказал, провожая взглядом удаляющийся новый «зим»:
— Хорош!
Он знал, что доставит Немирову удовольствие.
— Да ведь и мы с вами не плохи, Борис Иванович, — сказал Немиров.
Они понимающе переглянулись — сколько им еще предстоит работать вместе, а значит, и ссориться и ругаться! — и дружно заторопились вверх по лестнице.
Немиров был равнодушен к футболу, но любил эти шумные сборища, где всегда встретишь множество знакомых людей, где иной раз случится как бы между прочим договориться о каком-нибудь деле с человеком, которого иначе не так-то просто повидать. Кроме того, он любил смотреть, как ведет себя во время матча Клава.
С той минуты, когда мяч, крутясь, взлетал над центром поля и кто-либо из игроков, опередив других, сильным ударом посылал его на половину поля противника, — с этой минуты Клава, приоткрыв розовый рот и вытянувшись вперед, не видела ничего, кроме перелетающего от ноги к ноге мяча. Заговаривать с нею было бесполезно — она не слышала. Если игра приближалась к воротам «Зенита», она хватала за руку мужа, а иногда, не замечая, что делает, и незнакомого соседа. Мяч в сетке противника приводил ее в веселое неистовство. Она вскакивала, хлопала в ладоши, кричала что-то неразборчивое и оглядывалась на мужа, призывая его радоваться вместе с нею. Если он забывал хлопать, она сердилась.
В первой половине игры обе команды забили по мячу. В перерыве на террасах, куда люди выходили размяться, горячо обсуждали интересные моменты игры, спорили, у кого крепче защита и напористей нападение, чей вратарь сильней и хорош ли тренер. Строили предположения, кто выиграет; заключали сотни пари — на пол-литра, на пару пива и просто так, ради удовольствия оказаться правым.
Оставив Груню и Галочку на местах, Воробьев одиноко бродил в толпе. Ему так и не удалось отвлечься от своих невеселых мыслей. Хотелось уехать домой, но как лишить развлечения Груню с Галочкой? Они так мечтали побывать тут! Он чуть не столкнулся с Диденко. Шагая с компанией райкомовских работников, Диденко горячо доказывал им, что сыгранность нападающих у динамовцев выше, потому что...
Воробьев свернул в сторону, чтобы не встретиться с ним. Три месяца хвалил, поддерживал, и вот, ни с того ни с сего, сразу раскритиковал вдрызг, а потом как ни в чем не бывало разглагольствует о футболе. Новые задачи! Да. Еще на ступеньку выше? Да. Но зачем было так наваливаться при всем народе?..
Навстречу вынырнули из толпы Ерохин с женой. Ерохин сияет.
— Как хорошо, правда?
Воробьев догадывается, почему у Ерохина такое чудесное настроение, — нелегко ему далась победа, но вот уже три дня Ерохин идет впереди Торжуева.
Однако у Ерохина на уме совсем другое.
— Мы сейчас убегаем, — радостно сообщает он. — У нас ведь Мишутка соседке оставлен, его кормить пора, мы очень следим, чтоб по часам, — это очень важно для здоровья! Зато он каждые две недели по пятьсот грамм прибавляет...
Жена — по-матерински располневшая молодая женщина — снисходительно улыбается. Шрам ранения пересекает ее миловидное лицо, но шрам как-то не портит ее, а только вызывает уважение и сочувствие.
— Ну вот, расхвастался! Побежим, пора!
Они спускаются по лестнице, а Воробьев глядит им вслед, — у него такое ощущение, будто он прикоснулся к чему-то очень хорошему.
Он возвращается на место немного успокоенным.
