Полозов первым задал неприятный, слишком лобовой вопрос:
— Так ли я понял, что без удовлетворения всех этих претензий мы не в состоянии улучшить и ускорить работу цеха?
— Резонный вопрос! — внятно произнес за спиною Любимова Диденко.
Любимов счел бестактным поведение своего заместителя, но мирно ответил:
— Мне кажется, выводы мы сделаем сообща. Я обстоятельно доложил положение и возможности, слово за вами и другими товарищами.
— Как вы считаете, Георгий Семенович, — спросил Яков Воробьев, — что от чего зависит: стиль работы цеха от темпов или темпы от стиля?
Обдумывая ответ Воробьеву, Любимов аккуратно записывал вопросы, посыпавшиеся со всех сторон. Он предложил ответить в заключительном слове, но собрание запротестовало. Новый работник Карцева впервые заговорила, и притом весьма решительно:
— Я думаю, характер прений будет зависеть от ваших ответов.
Отвечая на ряд мелких, чисто производственных вопросов, Любимов оттягивал ответ Воробьеву, подыскивая наиболее убедительную и мягкую форму. Наконец эта форма нашлась:
— Что касается теоретического вопроса товарища Воробьева, то я хочу ответить на него практически: давайте вместе обдумаем, что нужно сделать, чтобы и темпы, и стиль соответствовали нашим задачам. Они неразрывно связаны и зависят как от умения администрации, так и от инициативы и энергии передовых стахановцев — таких, в частности, как Коршунов, Воробьев, Смолкина и Пакулин.
Николай покраснел: похвала начальника на таком авторитетном собрании польстила ему.
Воробьев, дернув плечом, пробормотал:
— Я для того и спрашивал.
Никто не хотел выступать первым. Клементьев укоризненно качал головой:
— Давайте начинайте, потом ведь не остановишь.
И вдруг поднялся Николай Пакулин:
— Мне можно?
Он смущенно одернул замасленный, слишком короткий пиджачок:
— Я скажу о своей бригаде. Тут неправильно говорилось, что темпы и стиль работы — одно и то же… то есть, что они связаны вместе... — Он запутался, сбился, но усилием воли преодолел смущение и продолжал: — Вернее, я хочу напомнить постановку вопроса у Воробьева. Это же для нас очень важно! Мы, молодежь, хотим дать темпы и нередко даем. Но все наши усилия упираются, как в стену, в разные неполадки, в неорганизованность. А это и есть стиль работы. От него мы зависим, он нас душит.
— А что именно вам мешает? — спросил Немиров.
— Да как же, товарищ директор! — воскликнул Николай. — Разве у нас соблюдается по-настоящему график? Сегодня заготовок хоть завались, а завтра не допросишься! Наши ребята многое придумывают, чтоб дело шло лучше. А пока придуманное реализуешь, не то что охота изобретать исчезнет, а, чего доброго, поседеешь!
— С оправками поседел? — с шутливой укоризной спросил Гаршин.
— Ящики вам на третий день сделали, — напомнил и Ефим Кузьмич, уже не как секретарь партбюро, а как мастер.
Николай сгоряча «перегнул», он сам это чувствовал. Но так же верно он чувствовал и другое: в цехе не было системы творческого, изобретательского соревнования, помощь была случайна, каждому более или менее серьезному предложению приходилось долго «пробивать» дорогу. Николай не умел все это с лету высказать, но не растерялся и ответил:
— Что ж поминать то, что сделано, важнее сосчитать, что под сукном лежит.
Тут поднялась Катя Смолкина и, как всегда, скороговоркой, даже не попросив слова, выплеснула единым духом все, что думала:
— Зря, зря, зря парню рот закрыли! Ящики сделать — это что! Ефим Кузьмич мог у себя, своими силами провернуть — вот и сделали. А ты, Виктор Палыч, — обратилась она к Гаршину, — оправками не хвались. Мы тебя очень уважаем, ты, говорят, от науки к нам на производство спустился, очень хорошо, ценим, а только мое предложение сколько времени маринуешь? Она сама себя перебила: — А главное не это. Я тебя слушала, Георгий Семеныч, рот раскрывши, до чего сладко. А потом, как раскусила — не пойму, убей, не пойму. С директора ты требуй, с других заводов требуй, отдел снабжения тряси, как грушу, так им и надо... Ну, а себя-то? Нас-то? Что ж, выходит, нам вынь да положь, тогда и мы сработаем? Прослушала я ваш список претензий, подробно все перечислено... а на что мне завтра народ поднимать, не слыхала! Разве так партийному активу докладывают? Прости меня, Георгий Семеныч, за грубые слова, но вытащил ты все свои претензии, чтобы показать: вот мы какие бедненькие, не наваливайтесь на нас, пожалейте! А про богатство наше, про силу нашу, про актив, здесь сидящий, забыл? Или думал: авось и они прибедняться начнут, чтобы лишних хлопот не было!
Смолкина села и попала прямо в солнечный луч, который дополз уже до середины комнаты и освещал разгоряченные лица. Катя прищурилась, широко улыбнулась и громко сказала:
— И солнышко ко мне — значит, истинная правда!
Все рассмеялись, как всегда охотно смеются на серьезных, затрагивающих за живое совещаниях. Но смех разом смолк, когда начал говорить Воробьев. Его речь, как обычно, была предельно сжата и точна. Немиров, с интересом ожидавший его выступления, записал в своем блокноте: «Стахановцев чествуют и хвалят, но не обеспечивают. Одиночные рекорды — вчерашний день. Сегодня стахановское движение стало массовым, а это требует нового стиля руководства». Последние слова Немиров подчеркнул и поставил рядом большой вопросительный знак.
— И не только в цехе, но и в дирекции, — закончил свою мысль Воробьев, глядя на директора. — Тогда не было бы таких печальных историй, как с предложением Саши Воловика!
Немиров хотел спросить, что за история, но Гаршин с места поправил:
— Не предложение, товарищ Воробьев, а пока только желание. Одного желания еще недостаточно!
По комнате пошел шепоток: «Кто такой? Как он сказал? Воловик?»
Многие пожимали плечами: не слыхали о таком! Воробьева сменил Полозов. Было заметно, что он волнуется, хотя говорил он связно и неторопливо. Полозов высказал то, чего не сумел высказать Николай Пакулин, и вдруг со страстью обрушился на Любимова и на дирекцию, снова упомянув многим незнакомое имя Воловика.
— Мысль Воловика настолько ценна и важна, что каждый думающий руководитель должен бы ухватиться за нее — ведь в случае удачи она нам примерно восемьсот рабочих часов сэкономит! Рвется к нам Воловик, настаивает, покой потерял — так эта идея его увлекла!.. Тут бы ухватиться за него и создать все условия! А у нас уже месяц волынят с переводом.
— Товарищ Полозов, — резко перебил Немиров, — я хочу вам напомнить, что вы — заместитель начальника, то есть немалый человек в цехе.
— Вот именно, Григорий Петрович! — весело подхватил Алексей, — Тем страшнее, что такой немалый человек, как я, не может добиться в заводоуправлении перевода слесаря Воловика в цех, с которым связано его творчество! Что же говорить о рядовых людях, таких, как сам Воловик!
— Он работает вечерами, бесплатно и вопреки заводоуправлению! — звучным голосом вставила Аня Карцева.
Все головы повернулись к ней: Карцева была новичком в цехе, многие видели ее сегодня впервые. И то, что вновь прибывшая знала Воловика и его историю, всех удивило и заинтересовало.
— В чем дело, наконец? — грозно спросил Немиров. — И почему я только сейчас слышу это имя и намеки на какую-то длительную историю, о которой мне никто не докладывал?
Полозов дал справку:
— Воловик — изобретатель, работающий над станком для снятия навалов. Он хочет перейти к нам в цех, а Евстигнеев не отпускает. Неделю назад, приняв руководство цехом, я подал вам рапорт, на который до сих пор не получил ответа.
— И зря подавали! — крикнул Любимов, теряя обычную сдержанность. — Инструментальный цех возражает, и возражает законно! Что еще выйдет у Воловика, неизвестно, а у них он ценный работник, лучший стахановец. Я бы тоже не отпустил своего человека за здорово живешь!
— Вот-вот, — неожиданно гневным шепотом сказал Ефим Кузьмич и поднялся с председательского места, тряся вытянутой к Любимову стариковской, морщинистой рукой. — Вы и Воловику так сказали! Так и сказали, как сейчас: «Неизвестно, выйдет ли... вилами по воде писано... Не могу я с цехами ссориться из-за каждой фантазии, не приставайте!» Нехорошо, Георгий Семёнович, нехорошо! Очень даже нехорошо!
Наступило тягостное молчание.
В тишину ворвался перезвон весенней капели.
Следя за игрою света в летящих за окнами каплях, Гаршин раздумывал: выступить или не выступить? Конечно, надо бы заступиться за Любимова — вон как его перекосило всего! И чего они вцепились в этого Воловика? Появится изобретатель — обязательно какие-нибудь неприятности начинаются! А ввязываться в эту распрю не стоит, вот уже и Кузьмича втянули в нее, и Диденко весь навострился...
И он сказал примирительно:
