— Год мы не виделись, и вы сразу узнали. — Усто улыбнулся. — Замечательный слух у вас, отец!
— Слава богу, слух добрый. А вот не вижу — беда… Как здоровье ваше?
Усто ответил, поговорил со стариком о том, о сем, потом между прочим спросил о Валиджане. Старик сторож со вздохом покачал головой:
— Нет, здесь что-то не видел такого.
— Может, вам на глаза не попадался?
— Нет, нет. Я всех вижу, кто сюда приходит. — Старик помолчал, пожевал губами. — Да… Нет, нет.
— Ну, благодарю вас, отец.
И Усто собрался уходить. Но сторож сказал помявшись:
— Может, подниметесь на холм? Вон в той стороне, — он рукой показал туда, где шоссе проходило рядом с кладбищем. — Раза два я замечал: кто-то в темноте направлялся в ту сторону.
Усто показалось, что старик о чем-то умалчивает, возможно, побаивается кого-то: он замолчал, снова взялся за четки. Что-то здесь скрывалось… На другом конце кладбища — люди уже забыли об этом, а Усто помнил — в прежние годы сходились в полуразрушенный гробницах наркоманы, накуривались до одури все скопом. Не иначе, кого-то вновь потянуло к старому притону.
До шоссейной дороги оказалось километра полтора. У самой дороги Усто на минуту остановился. Верхушки холмов чернели на фоне темно-синего неба, точно купола гробниц и мечетей. Вдруг невдалеке вспыхнули фары автомашины.
«Наверное, Муминов, — подумал Усто. — На ферму едет. Надо бы ему рассказать…»
Машина приближалась, слышался какой-то странный грохот, дребезжание, точно катилась пустая железная бочка. Фары то вспыхивали, то потухали.
«Не похоже на Муминова». Впрочем, этот звук полуразбитой машины казался ему знакомым.
Когда машина подошла совсем близко, Усто вышел на середину дороги, поднял руку. Машина со скрежетом и лязгом подкатила вплотную, вздрогнула и замерла на месте. Свет потух, из кабины высунулась голова в кепке, надвинутой до бровей:
— Эй, человек! От отца в наследство получил дорогу? Ну-ка прочь!
Усто сразу признал голос.
— Ты, Латиф? Путь добрый! Откуда?
И шагнул к машине. На щитке мерцала лампочка, и при ее тусклом свете Усто разглядел на заднем сиденье еще одного человека. Валиджан! Он полулежал, склонив голову набок, но, видимо, не спал — папироска в углу рта вздрагивала, губы что-то бормотали. Даже на расстоянии ощущался смрад водочного перегара и еще тонкий сладковатый запах — запах наркотика.
«Так вот в чем дело! Ну, негодяй!..»
— Вы бы в сторону отошли, Усто-ака, — протянул Латиф не очень настойчиво и как будто с опаской. — А то мы очень уж торопимся.
— Погоди-ка, брат. Я тоже с вами поеду.
— Да вам же говорят. — Латиф нагнулся над баранкой, взялся за рычаг. — Торопимся мы… И отойдите, а то еще придавим!
— Что?! — загремел Усто и живо просунул руку в кабину, схватил Латифа за плечо, притиснул к сиденью. Меня? А вот эти руки видел? Знаешь, сколько они фашистов передавили насмерть как цыплят?
Он открыл заднюю дверцу, согнувшись, влез в кабину, отодвинул Валиджана.
— Ла-адно, не будем ссориться, — поглаживая плечо, слегка хриплым голосом проговорил Латиф. — Куда поедем-то?
— К нашему двору. И не останавливаться нигде!
— А его? — Латиф кивнул в сторону Валиджана. — Может, домой отвезем?
— Тихо… — сквозь зубы проговорил Усто и поднес к самому носу Латифа почерневший крепкий кулак.
Равшан-Палван заехал в правление колхоза. Не успел он сойти со своего иноходца, как подбежал Тильхат и сообщил последние новости: только что были Джамалов и Рахимджанов, долго беседовали с Муминовым. Видно, поспорили, а может даже поругались, потому что Джамалов и Рахимджанов уехали хмурые.
Равшан поглядел со двора в окно, и едва увидел всех троих — Муминова, Мутала и Муборак, беседующих оживленно и вполне мирно, — решил не заходить, попятился назад.
У ворот стояла машина председателя. Равшан попросил шофера отвезти его домой: нездоровится, мол…
Они поехали. Чем ближе к дому, тем мрачнее становилось на душе у Палвана. Тяжелые, нерадостные мысли, точно камни в горном потоке, медленно ворочались в голове. «Вот как, значит, сговорились? Ладно же!..» — пробормотал он почти вслух.
— Что вы, раис-ака? — обернулся к нему Тахир.
— Раис-ака в конторе остался! — оборвал Палван. — У тебя что, в мозгах помутилось?
Тахир промолчал.
Дома оказалась одна только жена. Широкий двор и сад, в прежние дни всегда полные гостей, были сейчас пустынны и тихи, словно их водой залило. Хотя Палвану было не по себе и хотелось сорвать злобу на ком-нибудь, он сдержался — грубить жене, вообще женщине, существу слабому, он всегда считал низостью.
— Латиф не показывался? — спросил он ровно.
— Нет…
— А его машина?
— Тоже не было.
Жена смотрела на него, не отрываясь, с состраданием и любовью. Что бы там ни говорили в кишлаке, муж, спутник жизни, для нее все равно лучше всех!
— Вы на супе ляжете? — спросила она. — Отдохните…
Равшан еще постоял в задумчивости, не сразу поняв, что говорит жена. Потом лицо его чуть посветлело, как вода в арыке, когда оседает муть.
— Что там про обед слышно?
— Вы велели плов… Но если очень проголодались, можно быстро шашлык сготовить.
— Давай! И еще, если можно… Принеси одну… Эх, будь он проклят, неправедный мир!
И он подошел к супе над арыком, под вишнями. Это сооружение из резного дерева относилось к тем блаженным временам, когда самые важные гости восседали здесь, на текинских коврах и атласных одеялах, подбив под локоть пуховые подушечки. Сколько их тогда было, гостей! А сейчас если кто и заглянет, все какая-нибудь мелюзга. Видно, не бывать- уж больше на этом дворе шумным пиршествам, когда дразнящие запахи кушаний вместе с дымком самоваров таяли, поднимаясь к веткам вишен, и вино лилось потоком, и самые важные люди района по-домашнему перешучивались после обильной трапезы.
Сам Палван не был пристрастен к спиртному. Гораздо охотнее он угощал других — благо, им это нравилось. Но вот сегодня что-то сосет на сердце и тянет выпить.
Жена, неслышно ступая, принесла коньяк. Палван разом опорожнил стопку, потом снял тюбетейку, прилег. Мысли замелькали быстрее.
Суетный, непостоянный мир, скольких ты уже предал! А теперь вот очередь его, Равшана… Ему не давало покоя то, что сообщил Тильхат. И еще запомнилось, как сидел Мутал перед Муминовым — возбужденный, с посветлевшим лицом. Ведь только недавно, когда председателя вызвали к себе один за другим прокурор Джамалов, потом Рахимджанов из обкома, Мутал совсем приуныл, точно наркоман, потерявший мешочек с кокнаром. Тогда-то Палван сказал себе: «Дело сделано!» А теперь вдруг председателя словно подменили. Приободрился так, будто ничего не случилось и следствие окончилось в его пользу.
Палван знает, кто этому причиной. Эрмат Муминов, секретарь райкома! Палвану хорошо известно его отношение к Муталу. Потому-то он и разговаривал так осторожно с секретарем сегодня утром. Предчувствие не обмануло. Хотя давеча прокурор, повстречавшийся на поле, обнадежил:
— Крепко стоит Муминов за председателя, но не горюй. Есть у нас еще один козырь — трубы. — И, уже прощаясь, добавил: — Главное — осторожность!
Это-то Равшан знает получше Джамалова. Пусть он малограмотный, зато опыт у него многолетний. И опыт подсказывает: если уж вмешивается первый секретарь райкома — будь осторожен до предела.
Впрочем, в последние годы жизнь так переменилась, что даже опыт Равшан-Палвана, повидавшего стольких руководителей и побывавшего в таких переделках, многого не в состоянии объяснить. Ведь давно ли было: чуть не первыми людьми в районе считались прокурор да начальник МВД. И как только на эти посты приходили новые люди, Равшан спешил с ними познакомиться. Так было и с Джамаловым. Правда, Джамалов всегда держал это знакомство в секрете, и похвастаться им было невозможно. Но сейчас даже Джамалов что-то потускнел… Сложно и трудно стало жить! Вот, к примеру, он сам, Палван: раньше его слово было законом в кишлаке. Нужно было осадить неугодного, — стоило только прикрикнуть: «Замолчи, прихвостень врага народа!» — и тот замолкал, надолго замолкал. А теперь уже не прикрикнешь. Ну, Палван и не пробует. Он все-таки догадывается, что и как изменилось вокруг. И даже помнит время, когда это все началось. В тот день, в сентябре 1953 года, он сидел вот тут же, на супе. Конечно, не один — кругом полно гостей. Кто-то включил репродуктор. Передавали сообщение о сентябрьском Пленуме ЦК партии. Равшан подошел, стал слушать. То понимал, о чем говорят, то вдруг переставал понимать, но в глубине сознания родилась и нарастала тревожная мысль: «Осторожно! Что-то новое начинается, не совсем понятное, но угрожающее…»
И он перестроился, как сумел, — стал осторожным до крайности. И еще целых пять лет, с помощью влиятельных друзей и многочисленных родственников, не выпускал узду из рук. Если бы сильно захотел, не выпускал бы и дольше. Но те изменения, что начались с памятного сентябрьского дня, вдруг пошли быстрее, глубже.
