только тварям наплевать — родственники они или не родственники… А тут что же, матушки мои?.. Пусть и не одна кровь, а все равно — душа-то одна: моя душа, я Иринку ростил… Как об этом людям сказать, что не брат они с сестрой, а так… Стыдобушка. Дарья Ивановна опять по-своему дело разберет, головой захворает: не пара Вовка с Иринкой… А Андрюшке и вовсе с его языком не говори: немедленно растреплет по всему Отводу, что не просто целуются или еще что, а о детях поведет разговор, о приплоде… Нельзя о том никакого слуха рождать, — подумал Федор Кузьмич, — о Володькиной новой любви… Побалуются да утихнут: ему не впервой…»
Уже больше полмесяца, как перешел Зыков-старший на новый участок к сыну. Владимир сам пригласил отца — не хватало опытных взрывников. Федор Кузьмич отнесся к переходу ответственно, будто подкрепления ценнее его, Федора Кузьмича, никогда не было и не могло быть. Во всем держал свою марку, до выборов во все вникал, ко всему имел свое веское слово: все-таки как-никак, а дело поручено Владимиру ответственное вся шахта от его правильного исполнения зависит.
— Ты каких попало людей не бери, — навязчиво обучал сына Федор Кузьмич, будто Владимир без него не знал, какие кадры ему нужны. — Ты подбирай смекалистых, дельных, чтобы поручил что, все исполнили, а не абы как… — И характеризовал людей: — Григория Захарова правильно взял… Я его давно знаю, с пацанов. Рабочий человек — без дела в шахте не посидит… Самый рабочий класс, как я понимаю… Опять же, оденется — любо посмотреть: при галстуке и вообще. — Взглянув на сына, Федор Кузьмич продолжал: — Одним словом, актив вокруг себя создавай из правильных, хороших работников… Чтобы цели твои знали и все, что положено…
После выборов заново вспыхнуло у Зыкова недоверие к младшему сыну. Ему, Вовке-то, что? Лишь бы с девками позабавляться, а о деле по-настоящему у него душа не болит. Почему Илья бо́льшим почетом наделен? Потому что он хоть и с «божьей» душой человек, однако относится ко всему ответственно, с сердцем. Семья, опять же, у него… Какая там Марья Антоновна бабенка, если честно говорить? Можно сказать, никакой нет, но Илюшка живет с ней аккуратно, а Вовка бы давно заимел другую, потому что еще ответственности никакой по-настоящему не держит…
На неделе Федор Кузьмич беспрестанно об этом думал. Он даже пытался оценить самого себя, чего до этого никогда не случалось. Правда, оценил честно, как есть, без прикрас, и выходило, что он тоже сделал в жизни не очень много, так, с другой стороны, все героями быть не могут, но чувство ответственности перед общим рабочим делом он, Федор Кузьмич, имел сполна и дело это считал своим, потому и имел право критически смотреть на работу сына.
В среду или в четверг Зыков-старший неожиданно опростоволосился: произвел отпалку на конвейере в забое вентиляционного штрека и взрывом погнул вал хвостовой головки.
— Вы что, холеры, наделали? — заругался на проходчиков горный мастер Василий Лукич Воротников, маленький, в годах мужичок с плоским губастым лицом. — Будете платить за головку! Новый конвейер, понимаешь… Я сейчас начальника приведу…
Двое проходчиков, молодые, из солдат, в растерянности опустили руки. Когда горный мастер ушел, Федор Кузьмич, чувствуя за собой вину, подсказал:
— На путевом бремсберге еще одна хвостовая лежит… Вы сломанную-то за закрепление спрячьте, а новую притащите. Мол, отремонтировали…
Через час, увидев приближающегося к забою сына, Федор Кузьмич спрятался за стойку и потушил свет.
— Вот посмотрите, Владимир Федорович, — жаловался начальнику горный мастер, — порушили хвостовую. Новенькая совсем, еще краска не сошла.
Один из проходчиков, старший, в ответ нерешительно пробасил:
— Сделали уже, отремонтировали… Чего жаловаться…
— Какую холеру вы отремонтировали? Ее уже не отремонтировать… — Наклоняясь к хвостовой головке, горный мастер вдруг сконфуженно замолчал и выпрямился только через минуту: — Правда отремонтировали, Владимир Федорович. Вы только посмотрите…
Зыков-младший пробежал светом по забою.
— Где этот старый специалист? — выдавил сквозь зубы.
— Батюшка, что ли? — справился не к месту горный мастер.
— Батюшка… — в темноте желтизной полыхнули зыковские глаза. — За такую работу я с него казенные штаны спущу…
Федора Кузьмича будто дурная коза рогом пырнула в бок, выпорхнул из-за стойки.
— Что это ты на отца родного этакими словами принародно говоришь? — заругался высоким срывающимся голосом. — Инженер, горе луковое… Я, если хочешь, передовой метод сейчас применил — взрывонавалку… И если что случилось нехорошее, так тебе уже сказали — отремонтировали. Не стой тут на проходе, работать людям не мешай.
Владимир подошел к отцу и посмотрел на него сверху вниз:
— Вот что, отец родной. Вы тут голос не накаляйте, праведника не разыгрывайте. Хвостовую чтобы самолично доставили туда, где она лежала… И попробуйте не исполнить.
У Федора Кузьмича от неожиданности защипало язык. Он только и смог что нерешительно шевельнуть губами:
— Что ты такое говоришь-то? Что такое отцу родному говоришь?
Но Владимир Федорович даже не оглянулся, уходя из забоя.
В этот день Федор Кузьмич вышел из шахты поздно, нижнее белье насквозь мокро, колени дрожат, в руках — ломота. В ответ на смешки парней признался спокойно: «В ей, в этой хвостовой, пожалуй, больше ста килограммов. А сынок-то что говорит? Говорит: попробуй не исполни, я тебе не исполню, оставшиеся волоса на голове выдеру…» И от неловкости за лишние выдуманные слова отводил глаза.
На том злоключения у Федора Кузьмича не кончились: такой уж выдался день, как говорят, пошла игра на пропасть… Окончательно досадил Федору Кузьмичу Николай Иванович Марчиков.
В зале раскомандировок во второй половине дня судили тунеядцев — недавно был принят закон о выселении их на особые места жительства. Федору Кузьмичу, как известно, до всего есть дело, задержался после мойки из любопытства. Тут и натолкнулся на него Марчиков.
— А-а, Федор Кузьмич… Давненько встретить хотел… Пройдем ко мне, разговорчик есть…
В кабинете, усадив Зыкова, Николай Иванович попыхтел, бесцельно перебирая бумаги, и заговорил:
— Ты с Марьяной Даниловной встретиться не желаешь, Федор Кузьмич?
У Зыкова зазвенело в ушах. Он смял в руках шапку и убрал ноги под стул.
— В городе она, к дочке приехала, да та с ней встретиться не пожелала, — продолжал Марчиков.
Слова не шли из Федора Кузьмича. Конечно, он не забыл своей первой жены-красавицы, но отвыкнуть от нее отвык, сколько уж лет прошло, и сейчас, услыхав о ней, он только и смог подумать, что она приехала неспроста, снова паучихой заплела сети.
— Она еще ничего, Кузьмич, — доверчиво хохотнул Марчиков. — У тебя вкус был…
Вовсе стало до тошноты неприятно. Зыков поднялся, сказал, замрачнев глазами:
— Вы со мной не шутите, Николай Иванович…
