Никакой Марьяны Даниловны я не знаю…
И ушел, на ходу надевая шапку.
Дома выговаривал Ирине:
— К чему мать прилетела?
— Наверное, жить ко мне…
— Сказать надо было.
— Мне о ней знать не хочется, а вам и подавно.
— Таскается по городу, языком болтает.
Ночью он лежал тихо, боясь потревожить Дарью Ивановну, и все думал, потея холодным потом: «Ну зачем Марьяна примчалась? А вот зачем… Еще одного дурачка отыскать, для дочери, как раньше он отыскался, Федор Кузьмич. А Иринка вмиг благородной обернулась, пакостница такая. Словами полощет, а сама к Володьке. Не выйдет у них, не выйдет…»
На другой день Зыков раным-рано заглянул к Илье.
— Вечерку думаешь делать по случаю депутатства? — спросил у сына. — Так ты это… я как-то тут позвонил Наде Фефеловой… Что-то давно не виделись…
3
Семейное торжество решили провести в воскресенье в доме Федора Кузьмича — больше места.
Андрюшка с утра незаметно напился и спал, Владимир с Ириной убежали в город, остальное семейство скучилось за столом на кухне — лепили пельмени.
Вниманием владела Марья Антоновна.
— Теперь Илюшеньке надо письменный стол покупать, — говорила она, скручивая сочни тонкими серыми пальцами. — Я присмотрела один, да не нравится… Какой-то цвет у него, знаете…
— Для чего мне письменный стол? — возражал Илья.
— Как это для чего? — Марья Антоновна поднимала голову и локтем поправляла жидкие волосы. — К тебе будут люди приходить… С ними поговорить надо, посидеть… Как это?..
— Надо, надо, — поддерживала сноху Дарья Ивановна, унося на мороз в сенцы доску с пельменями. — Все теперь надо, все…
Федор Кузьмич сидел задумчивый. Он не слушал Марью Антоновну, потому что давно знал — прихвастнуть она любит. Старательно, подолгу занимался он с каждым пельменем, думал, может, и надо Илюшке письменный стол, но, с другой стороны, опять же — зачем?
И временами отрывисто смотрел на нервничающую с утра Нюську.
Старшая сноха лепила пельмени быстро, будто строчила из пулемета — ловка была по этой части и красива, а нервничала оттого, что больно щипали за сердце свои думки.
— Счастливая ты, Мария, — наконец высказалась она мечтательно. — И как Илюшку заприметила? Вот два брата — Илья и Андрей… Один человек человеком, а другой — стыдно сказать…
Владимир с Ириной прибежали, когда к ужину было все готово. Бросились снова поздравлять Илью, загалдели. И тут на пороге — Надя Фефелова. Владимир — глаза в отца, словно подбитый коршун, сбуравил половики, заслонил спиной окно. Ирина потупилась, молча повесила пальто, а Фефелова приветливо, желаючи поздоровалась; на маленьких, пятачком, губах снисходительное подрагивание. Сняла платок, и длинные желтые волосы ливнем скатились на половину лица.
— Табуретку приставьте, — сказала с кровати бабка Зычиха. — Чего табуретку не приставите?
— Какие еще табуретки? — возразила Дарья Ивановна, оправляя на бедрах новое платье. — К столу, милые, проходите. А то все остынет.
Прошли в комнату, сели за стол. На первом месте, у зеркала, виновник торжества Илья Зыков, депутат горсовета: губ не видно, лицо светлое, горбатый нос, тонкий и бледный, прямые волосы накрыли вислый затылок. Его стесняло всеобщее внимание, стесняло место, на которое его посадили. В душе Илья боялся, что начнут приставать с наставлениями. Отец бухнет при всех, что из Ильи все равно ничего путевого не выйдет, потому что у него даже и детей нет, и работает-то он на дурной работе, для лентяев, — катайся себе на машине да катайся. Марья Антоновна пристроилась рядом с мужем и, наоборот, испытывала удовольствие, что сидит на почетном месте, глядела на свекра и думала: «Намозолил язык, старый черт, что Илюшка у тебя бестолковый, а таперь смотри. Вот он, твой любимец, сидит, к Ирине прижался…» Марья Антоновна поджимала крупные губы, прямила голову, будто говорила всем заносчиво: «А мне наплевать, что у меня детей нет, зато муж депутат — не вам чета…»
Ирина сидела рядом с Владимиром. С мороза не отходили щеки, а может, еще с чего. Глаза поднимала украдкой: на Дарью Ивановну глянет, на Илью. Рюмку оторвала от стола неловко, двумя пальцами, тост сказала глухим прерывистым голосом:
— Я предлагаю выпить за депутата-рабочего, за нашего милого и славного Илюшку. Мы гордимся им, завидуем ему и желаем всего наилучшего. За Илью Федоровича!
Выпили, и неловкость как рукой сняло: языки развязались сами собой.
Только Федор Кузьмич… уступивший первенство за столом, чувствовал себя неловко и думал: «Для чего Фефелиху призвал, дурак? Для раздору? Стыд-то какой заново. Что Фефелов скажет? Вот уж не подумал так не подумал. И все детки, разъязви их. Эта еще, Нюська, расшвыркалась — не пьет что все пьют, а кипяток. Да много ли с нее спросишь: деревня и есть деревня. Шла бы в свою комнату и швыркала. И этот боров хохочет, Вовка-то, за руку Ирину хватает, бессовестный, а та бабища, не смотри, что учительница, красно говорит, выставила груди как на продажу. Какая она учительница? Марьяшка вторая. Тут и улыбаться нечего. Чему эта Дарья разулыбалась, сдурела на старости?» А на Фефелову Федор Кузьмич и вовсе не смотрит, волнуется девчонка, закалывает волосы шпилькой, приколоть не может.
Второй тост выпало говорить ему, и Федор Кузьмич неожиданно разоткровенничался:
— Один ты у меня человек, Илья. Поздравляю. Радостный. Не смотри, что иной раз обидное слово скажу, на то я и отец. Да и рос ты, ей-богу, не как все…
— Повело старика, — шепнула Нюська Марье Антоновне.
— Пусть говорит, — ответила та, — его словами не торговать…
А Федор Кузьмич между тем и сам спохватился, что не туда повернул праздничную речь, насколько мог вытянул из плеч шею и громко закончил:
— Правь городом, сынок, как положено, на страх врагам!
— Напугал, бестолочь непутевый, — в тишине сказала Дарья Ивановна. — Чего кричишь-то?
Посмеялись над Федором Кузьмичом, но выпить не выпили, помешал звон упавшей на кухне крышки кастрюли и голос Андрея:
— Совсем сдурела, курва разноглазая, щи посолить не может…
Федор Кузьмич за минуту взмок, вытер лоб и щеки ладонью, а Дарья Ивановна выложила на стол руки и зашептала:
— Беги, Нюська, с похмела ополоски хлебат — я их на плите забыла.
И сама подхватилась трусцой, вздрагивая полным телом.
— Сейчас дела будут, — недовольно сказала Марья Антоновна, и все как по команде стали ждать.
Андрей пришел со стулом, потряс у стола взъерошенной головой и чуть приоткрыл щелки глаз:
— Простите, если что… Разрешите присесть…
— Гусь свинье не товарищ, — бросила Нюська, мстя мужу за оскорбление.
— Ничего. Я, между прочим, со всякой свиньей пью, — ответил Андрей и сел рядом с женой.
Теперь вся зыковская семья была в сборе. Федор Кузьмич повторил тост, выпили, и в неловкой тишине заговорил Андрей, тяжело пригладив волосы:
