— Ты зашла бы как-нибудь вечерком к нам. Мы с Митродорой хотим тебе корову благословить. Как-никак, а все-таки робила у нас.
— Не нужна мне ваша корова. — Гликерия сделала попытку обойти Лукьяна, но старый Сычев, воровато оглянувшись по сторонам, промолвил вкрадчиво: — Ежели корова не нужна, найдем что-нибудь на замену. Серьги золотые можно купить, ну там бархату на душегрейку.
— Иди ты от меня, старый кобель, — с возмущением произнесла Гликерия и решительным движением отбросила руку Лукьяна со своего плеча.
Сычев волком посмотрел ей вслед: ишь ты, гордая. «Ничего, будет время — обломаю», — успокоил он себя и, заложив руки за спину, не спеша зашагал к своему дому.
Перед отъездом на кордон Глаша сходила в знакомый лесок, где встречалась с Василием, побывала у Камышного, постояла на плотцах, любуясь вечерним закатом, и, опустив голову, тихо побрела вдоль берега.
Рано утром выехала из Косотурья на кордон.
Потекли дни, похожие один На другой. Умиротворяющая тишина леса, заботливое отношение стариков благотворно подействовали на Глашу, и она начала поправляться. Меньше было приступов тоски и отчаяния.
Приближалось бабье лето, дни стояли яркие, полные тепла и света. Над лесными полянами носились беззаботные стрекозы, на жнивье в лучах солнца блестели серебристые паутинки. Но порой налетит холодный ветерок, прошумит листвой в начинающейся позолоте берез и осинника, всколыхнет дремавшую рябину и умчится на поля, сумрачно глядевшие на пасмурное, предосеннее небо.
Дом лесника стоял на солнцепеке, кругом была вырубка, и молодые посадки сосняка тени не давали. За домашними постройками раскинулся огород, конец которого примыкал к дороге.
Подоив с утра корову, Глаша выгнала ее за ворота и, взяв железную лопату, пошла в огород копать картофель. Часа через два до ее слуха донесся стук колес, из-за поворота показалась легкая двуколка, запряженная рослым конем серой масти, которым управлял человек в форменном кителе и фуражке лесного ведомства.
«Чиновник какой-то», — подумала Глаша и поправила юбку. Заметив молодую женщину, приезжий пустил коня шагом, а поравнявшись с ней, вежливо приподнял фуражку.
— Здравствуйте! Вы что, живете на кордоне?
— Ага. Тетя хворает, а я помогаю по хозяйству.
— Феоктиса Спиридоновна болеет? Ах, какая жалость. Вы, значит, ей племянница?
— Ага.
— Очень приятно. — Приезжий погладил небольшую клинышком бородку и, сняв с длинного с сизым оттенком носа пенсне, висевшее на шнурке, аккуратно протер стекла. — Прелестно, прелестно, — закивал он головой. — Как вас зовут?
— Глаша.
— Чудесно. А хозяин дома? — спросил он уже деловито.
— Уехал в седьмой квартал. Да вы заезжайте. Я сейчас открою вам ворота. — Глаша вышла из огорода и быстро зашагала к дому лесника.
— Хороша канашка, — прищелкнул пальцами приезжий и погладил жидкие усы.
— Тетя, какой-то человек приехал на двуколке в форме, в очках со шнурком.
— А-а, — протянула Феоктиса, — это таксатор[4] Олимпий Евсеевич Веньчиков. Поставь ему маленький графин, нарежь огурцов, вскипяти самовар, ну там хлеба дай. Пускай ест.
Глаша вышла на кухню и стала наливать воду в самовар.
— Вы не беспокойтесь. Чай пить я не буду, сыт, — сказал гость. — Вот если найдется у вас что-нибудь посущественнее, прошу. — Повесив фуражку, он погладил жиденький хохолок и уселся за стол.
— Я вижу одну рюмку, а где же вторая? — Олимпий Евсеевич ласково посмотрел на Глашу.
— Я не пью.
— Гм, что же вы пьете?
— Квас, воду. Пить водку — не женское дело. — Подперев щеку рукой, Глаша прислонилась к печке, наблюдая за таксатором.
Веньчиков налил рюмку, поднялся из-за стола и направился к Глаше.
— Одну. Ради знакомства, — протягивая ей рюмку, наклонив голову, произнес он галантно. Глаша замахала рукой:
— Нет-нет, мне надо картошку копать. Угощайтесь. — Она исчезла за дверью.
Опорожнив графинчик, Олимпий Евсеевич осоловело посмотрел на потолок и, вспомнив что-то, вышел из-за стола. Накинул на плечи китель, надел фуражку, повернулся раза два перед зеркалом и, довольный собой, вышел на дорогу. Повертел головой по сторонам. Заметив Глашу в огороде, выпятив грудь, зашагал к ней. Подошел к изгороди, оперся на жердь и, козырнув по-военному, спросил:
— Я вам не помешал?
— Нет, — отряхивая ботву, ответила Глаша.
— Позвольте вас спросить, — заговорил учтиво Веньчиков, — вы девица или замужняя?
— Вдова.
— О, — только и мог вымолвить приезжий. В голове Олимпия Евсеевича заколобродило. — Может, вам помочь? — Таксатор уже занес ногу на изгородь.
— Нет, управлюсь сама.
— Вы такая стеснительная. Да мы вдвоем живо картошку выкопаем. — Веньчиков лег грудью на верхнюю жердь. Не выдержав тяжести, та переломилась, и таксатор упал в крапиву, обильно росшую возле изгороди. Глаша закрыла смеющееся лицо концом платка.
— Кажется, я совершил не совсем удачное сальто-мортале, — пробормотал Веньчиков, разыскивая слетевшую с головы фуражку. «Однако здорово жжет проклятая», — подумал он и начал усиленно тереть руку об руку. Закончив с этим занятием, галантно раскланялся с Глашей и поспешно зашагал к дому. Через час, когда Глаша стала носить картошку в подполье, Веньчиков мирно похрапывал на лавке.
То ли стук ведра, то ли крышки погреба, куда Глаша ссыпала картошку, разбудил таксатора. И он, зевая, сел вновь за стол. Приподнял графинчик и посмотрел его на свет. Там было пусто. Перевел глаза на Глашу.
— Надеюсь, не оставите без внимания. — Олимпий Евсеевич слегка постучал вилкой по графину.
— Сейчас. — Глаша вышла к Феоктисе. — Тот исшо просит водки, — кивнула она на горницу.
— Налей. Вино в буфете. Пускай лакает, — недовольно произнесла Феоктиса.
Глаша наполнила графин и поставила на стол сковородку жареных грибов в сметане.
— Угощайтесь.
Веньчиков с аппетитом принялся за еду. Глаша продолжала ссыпать картошку в подполье, не забывая закрывать его крышкой. «Свалится еще с пьяных глаз», — подумала она про Веньчикова, который, пошатываясь, поднялся из-за стола, вышел на середину горницы и запел фальшиво:
Очи черные,
очи жгучие,
знать, увидел вас
я в недобрый час...
Он шагнул к Глаше и, когда женщина нагнулась над подпольем, неожиданно обхватил ее за талию.
— Не лапайся! Стукну ведерком по башке, — будешь знать, как приставать. — Она не боялась тщедушного Веньчикова. Крепкая, привыкшая к тяжелому физическому труду, Глаша в любую минуту могла дать отпор этому поганцу, как она мысленно называла Веньчикова.
Таксатор глупо ухмыльнулся и отошел к столу. Глаша подмела пол в горнице, сенках и принялась за крыльцо. Показался Веньчиков. Спустился по ступенькам мимо Глаши, воровато оглянулся и оплел длинными руками упругие бедра женщины. Потянул к себе. Гадливое чувство заставило круто повернуться к таксатору и сильным толчком отбросить его от себя. Веньчиков запнулся о стоявшую сзади лохань и шлепнулся в грязную воду. Полетели брызги. Проходивший мимо петух подпрыгнул от испуга на месте и, выкрикнув сердито что-то на своем языке, взлетел на предамбарье.
Веньчиков очумело посмотрел в спину удалявшейся Глаши и, выбравшись из лохани, влез на сеновал. Через некоторое время у входа на шесте печально повисли мокрые брюки таксатора с зеленой каемкой по шву, из кармана которых торчал белый платочек — знак полной капитуляции. Сам хозяин спокойно похрапывал на сене.
На следующий день, избегая встречаться глазами с Глашей, он отправился на работу вместе с лесником.
А наутро сухо простившись с хозяевами и слегка кивнув Глаше, он уехал в город.
Отречение царя от престола косотурцы встретили по-разному. Беднота искренне радовалась, надеясь на передел пахотной земли, о которой хлопотали несколько лет. Мирские сходки проходили часто, на них коноводили фронтовики.
— Граждане, — взмахивая шапкой, говорил Автоном Сметанин, недавно вернувшийся после ранения с фронта. Жил он до войны на окраине Чистого, имел небольшой надел земли, прирабатывал извозом, мужик был тихий, про которых обычно говорят: «воды не замутит». А как вернулся с фронта, будто кто его подменил — ни одна сходка не проходила без него. «Похоже, хватил на фронте фунт лиха и ополчился на богатеев», — думали про него сельчане. — Граждане! — повторил он, когда стих шум сходки. — Хотя царя и нет, но порядки остались прежние. Нарезку земли наши новые управители делать не будут. Не в их, значит, интересах. Посудите сами. Кто в управе? Опять Лукьян Сычев — первый богатей Косотурья, да бывший писарь Крысантий Каретин заделался секретарем. Можно от таких людей ждать добра?
