— И-и, шалопутный полуношник! — задыхаясь от радости, выдохнула Катька, отстраняя его от себя. — Чего ж ты ночью-то? Спала ведь уж я. Думала, во сне мне свист этот померещился. А посля проснулась да сызнова услышала…
Поцеловать ее Васька не решился. И она холодно отодвинулась от него, несмело позвала, сторожко поведя глазами:
— Отойдем, что ль, в степь: враз да выйдет кто тута.
Они привычно, как всегда, пошли по дороге в степь. Но пошли отчужденно как-то, не касаясь друг друга. И каждый думал о своем. Слова, какие говорили раньше друг другу, теперь будто бы потеряли смысл, повяли, как вянут подкошенные в поле цветы. Многое хотел бы сказать Васька, да к чему теперь говорить, коли все переменится скоро…
Днем хорошо пригревало, таяло. Лужицы на дороге объявились — не то что воробью напиться, курице искупаться можно. А в ночь, когда вылупился из-за кургана рогатый месяц и выкропились яркие звезды, приморозило, да так, что лужи скоро промерзли насквозь и лед в них начал трескаться. С нежным звоном падали тонкие льдинки в пустоту под ногами. Плетни мохнатым куржаком оделись, как зимой.
— Дак что ж, Васенька, — вдохнула Катька морозный воздух, — слышала я, в солдаты будто бы ты уходишь? Ко мне и заглядывать перестал…
— По осени ухожу, — глухо ответил Васька.
На душе у него и без того было тоскливо и муторно, а тут еще с хутора донесся жуткий, затяжливый собачий вой. И доносился он, кажется, из их двора.
— Ух, пропасти на ее нет, на эту собаку! — зажала уши Катюха.
— Да это Курай, знать, наш заливается, — безошибочно определил Васька. — С чего бы это его прохватило?
— Ой, да ведь примета-то нехорошая какая!
— Ну их, приметы всякие! — храбрился Васька, а у самого тоскливо давило под ложечкой. — Повоет да перестанет.
— Нет, нет, Вася! — тревожно воскликнула Катюха, прильнув к плечу парня и обнимая его дрожащими руками. — Боюся я! Страшно мне, жутко чегой-то. Давай воротимся!
Они повернули обратно. Вой собачий то смолкал, то снова тягучим, ядовитым зовом повисал над спящим хутором. Катька трепетала всем телом и еще теснее прижималась к парню, надеясь найти в нем защиту от нахлынувшего страха. А Васька до крайности замедлил шаг, почти остановился, одеревенел весь. Через великую силу, против воли и вопреки своим чувствам, подчиняясь одному лишь холодному рассудку, хотел он сейчас же, не сходя с места, сию же минуту высказать то единственно разумное, что оставалось предпринять в их положении: оборвать все нити, связывающие их, и расстаться. Не будоражить, не терзать понапрасну душу. Конец уже предрешен. И чем скорее наступит ясность, тем легче будет ей и ему при последнем расставании.
А Катька, будто бы читая его мысли и ни за что не желая дать ему выговорить вслух страшные, как приговор, слова, торопила вперед, молитвенно заглядывала ему в глаза, трепетала в предчувствии беды.
— Глянь, глянь, Вася! — вдруг остановилась Катька, указывая в степь.
Со стороны города и не по дороге, кажется, — снег-то совсем уж неглубокий стал, — друг за другом ехали несколько конников. На белом снегу они хорошо были видны. Передний спускался в балку, так что зачернелась лишь голова и скрылась за белым косогором. Потом и остальные исчезли там же, в балке.
— Кому ж эт шастать в такую пору охота? — удивилась Катюха.
— Да мы же вот шастаем, — усмехнулся Василий, но тревога взяла верх и над его мыслями.
У ворот Прошечкиного дома, прижавшись в уголке между столбом и калиткой, они долго прощались, а Васька так и не мог выговорить припасенных жестоких и правдивых слов. Целовал он ее бережно, с опаской прикладываясь к полным губам и виновато заглядывая в карие глаза.
— Вась! — испуганно вскрикнула Катюха, оттолкнув его от себя. — Никак, у вас во дворе чтой-то неладно!
Васька суетливо оглянулся, увидел нежно-розовый клок неба за дурановской избой, услышал какой-то тревожный шум в своем дворе и, словно дождавшись избавления от невысказанных мук, бросился бежать туда, оставив Катюху.
13
В эту пору день становится настолько длинен, что хуторянам хватает его на все заботы. В редкой избе вздувают по вечерам огонь и засиживаются за прялками бабы. У Рословых притихло все, угомонилось нынче, как только смерклось, когда еще над трубами многих изб витали беловатые столбцы кизячного дыма, а хутор впал в дрему.
Макар, связанный, так и спал на половике, стонал во сне, скрежетал зубами. А Дарья, дождавшись еще с полудня настоящего покоя и умиротворения, снизошедших на нее после страшных мучительных суток, теперь спала сладко и непробудно. Она не слышала, как приехали мужики, как ужинали, как подходил к ней Макар и как наконец оказался он на половике возле ее кровати.
Спали безмятежно все. Тут и там сопели, подсвистывали, храпели на разные голоса. Только дед Михайла в неизменных своих пимных опорках и старой шубенке, накинутой на плечи поверх исподней рубахи, сидел на лавке против кутного окна, выходящего во двор. Вот так, сложив руки на изгибе клюшки, стоящей между колен, мог он сидеть много часов подряд, изредка поглаживая мягкую длинную бороду. И вовсе не от старости одолевала его бессонница. Даже волнение, вызванное бунтом Макара, давно улеглось, повяло в душе. Он уже простил сыну его горячность и, смирившись перед неизбежностью будущего, знал, как поступить с Макаром.
Тревожило Михайлу совсем другое, более неутешное и куда более опасное. Днем, когда мужиков не было дома, Дарья беспробудно спала, хотя Настасья монотонно долбила бердом, дотыкая последний аршин рябого, в клеточку, тонкого холста, чтобы убрать стан к приезду мужиков, а Марфа уходила на речку полоскать белье, в каморку к деду вскочил запыхавшийся Степка.
— Дедушка, дедушка! — таинственно зашептал внук, утирая варежкой толстый нос. — К нам дядя Кирилл Дуранов во двор приходил. В конюшню позаглядывал, а потом у тех саней, на каких бочка стоит, вывернул оглобли, а завертки с собой унес.
— Ты-то где ж был? — встрепенулся дед. — Видал он тебя?
— Не-е, — протянул Степка, округляя серые глаза. — Мы с Гришей нашим, дядь Тишиным, на сарае сидели. Никого во дворе-то не было.
— Ну ладноть, — сказал тогда дед, — ты помалчивай, да и Гришутка чтоб чего лишнего не сболтнул… Понял, что ль?
Степка, конечно, понял. Он и сам теперь всегда сторожился Кирилла Платоновича, ладил, как бы не попасться ему на глаза. А когда углядел его на своем дворе, сам припал к соломенной кровле сарая и Гришку, этого несмышленыша, придавил тоже. Так и пролежали, пока непрошеный сосед по двору шастал. Восьмилетнему Гришке он, понятно, не стал объяснять, для чего им надо было прятаться, только заказал настрого, чтобы никому об этом не говорил. Мало ли ребячьих тайн бывает. Да и не хотел он впутывать этого милого парнишку в такое дело. Всеобщий любимец в семье, не по годам был Гришка смышлен, приветлив и всегда опрятен. Дарья так больше Настасьи — матери Гришиной — миловала мальчонку: «Ну, Гришутка, — говаривала она, — только вырасти, все девки хуторские твои будут!» А Тихон гордился своим первенцем, давно решив для себя: «В блин расшибиться, да отдать мальца в ученье — негоже дару божьему без пользы сгинуть».
В ночи дед Михайла рассуждал об одном и том же: зачем Кириллу Платоновичу завертки понадобились? Правда, других саней во дворе не было, а эти стояли так, на всякий пожарный случай. Летом бочку переставляли на телегу, и она стояла там же, в углу сарая. А чего Кириллу еще в конюшне надо, ежели за завертками приходил?
Мысли ползли и ползли одна за другой, тяжело ворочались в мозгу деда, не давая ему покоя. Много раз выходил он во двор, глубоко вдыхал недвижный морозный воздух, слушал, как щелкает ледок в замерзших лужах на дороге, как тяжело пыхтят на заднем дворе коровы, как мирно позвякивают цепочками лошади, примкнутые к колоде. Удостоверившись в полном покое, покидал свой пост и снова садился на прежнее место, к окну: сквозь него все-таки больше звуков со двора доходит.
Несколько раз с вечера принимался выть Курай — жалостно так, затяжливо, с тоненьким подвизгом выл. Но дед надолбил ему клюкой — теперь Курай успокоился.
А вот как последний раз выходил, послышалось ему, вроде бы задние воротца у Дурановых пискнули. Долго потом выжидал, не уловится ли чего еще. Нет, не уловилось.
Прошаркал дед в горницу, легонько постукал клюкой по бедру Макара, тот заворочался тяжело на полу, мотнул косматой головой и, видимо, ударившись щекой об пол, очнулся.
— Встань, Макарушка, встань, — ласково приговаривал дед, — руки-то я тебе развяжу.
Крякнув, Макар поднялся на ноги, повернулся к деду спиной, подставил связанные руки. Михайла нащупал на опояске нетугой узел, распустил его.
— Прости меня, батюшка, за вчерашнее, — хрипло говорил Макар, встряхивая затекшими кистями рук. — А делиться-то я все ж таки не откажусь…
