— Задержали дела. А где Петро?
— Не дождался вас и уехал в станицу.
— Не утерпел?
— Как на крыльях, улетел будущий папаша!
— А где «Беларусь»?
— В кукурузе, вас поджидает.
— Алеша, когда же начнем пахоту?
— Завтра отправлю вас на шестое поле, — ответил Алеша. — Так что сегодня кончайте кукурузу. Перебазировку начнете с рассвета.
Всякий раз, усаживаясь на быструю, легкую машину, Василий Максимович почему-то сравнивал «Беларусь» с развеселым станичным парубком и немножко даже с Алешей Калюжным. По рядкам кукурузы «Беларусь» бежал проворно, как бы вприпрыжку, — казалось, он не чувствовал тяжести культиватора. Василий Максимович поглядывал назад, кукурузные стебли кланялись, листья касались сошников. Ему приятно было и сидеть за рулем, и видеть эти качающиеся стебли, и чувствовать, как резиновые колеса вдавливали мягкую землю. Нерадостных мыслей о холмах уже не было, думая о Никитине, Василий Максимович вспомнил свою молодость и тот памятный для него день, когда Анна родила Максима. «Тоже первенца ждет, счастливая пора»… На сердце потеплело, и он замурлыкал какую-то песенку без слов, что случалось с ним редко.
Голавли и усачи, зажаренные в сливочном масле, лежали на сковородке, коричневые и еще горячие. Кувшин прохладного домашнего вина принесен из погреба. На столе тарелка с солеными огурчиками, стаканы, песочком ради такого случая начищены вилки, по краю стола раскинут рушник, хлеб нарезан ломтиками.
Этот завтрак Анна приготовила для зятя и дочери. Повязанная белой косынкой, она сидела, пригорюнившись, на лавке и ждала, а Эльвира и Жан, как на беду, все еще не просыпались. «Вася прав, по-городскому вылеживаются, видно, любят поспать, — думала Анна, поглядывая на дверь, где спали Эльвира и Жан. — Вот и Эльвира уже дома. Максим и Даша станицу не покидали, обзавелись своей домашностью, внучата, считай, рядом, не скучно. Максим токарничает, живет в достатке, у Даши тоже должность зараз не простая. А вот Митенька к нам уже не вернется, своя у него дорога. Да и Степа куда-то улетел, как он там?.. Зато Эльвира, слава богу, возвернулась, и не одна… Иван Ткаченко, а имя себе придумал чужое, не нашенское, шутник»…
И все же у матери не хватило терпения. Постучала в дверь и тихонько сказала:
— Доченька, а погляди, где солнце. Пора вставать.
Появились Эльвира и Жан, заспанные, скучные. Эльвира — в трикотажных, в обтяжку, брюках и в узкой кофтенке, Жан — в пижаме, рыжая кудлатая грива спадала ему на шею и на лоб. Словно желая показать матери, какой у нее муж и как она его любит, Эльвира взяла Жана под руку.
— Мама, вот и мы! — весело сказала она.
«При матери могла бы и не липнуть к нему, — осуждающе подумала мать. — И все такая тощая, пора бы пополнеть»…
Анне все нравилось в зяте. Рост не высокий и не низкий, а как раз такой, какой нужно; юношеская стройность, даже рыжая грива на голове, мелкие, вьющиеся по щекам волосы, такая же, под цвет меди, молоденькая бородка и ниточки усов. «Погляжу на него и диву даюсь, — думала она. — Какой-то он особенный, нежный, хотя и щупловатый, и все его обличье не наше, не деревенское».
Жан подошел к Анне, сказал:
— Мамаша, вашу ручку! С добрым утром!
Пальцы у него мягкие, не натруженные, взял он ими старую, жесткую ладонь Анны как-то по-особенному, наклонился и поцеловал. «Такого зятя ни у кого в станице нет, — покраснев, подумала она. — Молодой, а уже какой культурный да обходительный»…
— Как вам ночевалось у нас, дети?
— Спали, мамо, как убитые, насилу проснулись, — ответила Эльвира. — Дома, мамо, отлично спится.
— Совершеннейшая правда, спали мы спокойнейшим деревенским сном! — подтвердил Жан и тут же воскликнул: — Ба! Пардон! Что я вижу? Кубанская рыба на сковородке! Кубанское вино в кувшине и кубанские огурчики! Какая прелесть! Мамаша, какой это дурак сказал, что на селе плохо жить? Сущая клевета! Ночью — тишина, покой, днем — чистое небо, светит солнце, рядом река. А воздух? А эти дары природы?
Дочь и зять умылись, поспешили вынуть из чемодана с десяток расчесок и гребенок, зеркало, какие-то тюбики, флакончики. В комнате запахло чем-то свежим, непривычным, и это тоже обрадовало Анну. Эльвира и Жан смотрели в зеркало, причесывались, приводили себя в порядок, как показалось Анне, старательно и слишком долго.
— Эльвира, Жан, садитесь уж к столу, — сказала она, наливая в стаканы светлого, как слеза, вина. — Ну, дети, с возвращением!
Дети выпили вина и охотно принялись за вкусно поджаренную рыбу. Тут Жан еще с большей похвалой отозвался о деревенской жизни и спросил, кто тот рыбак, что в такую рань уже успел наловить голавлей и усачей.
— Батя постарался. — Эльвира с улыбкой посмотрела на Жана. — Любит он на зорьке поднимать свои верши. Привычка!
— Что-то вроде хобби? — спросил Жан.
— У него главная хоба — трактор, — с обидой сказала мать. — Вот уже сорок годков с ним не расстается.
— Да, а где же Василий Максимович? — спросил Жан. — Наверное, на рыбалке?
— Что ты! — ответила мать. — Давно в поле.
— Честь и хвала пахарям! — Жан поднял стакан. — За здоровье Василия Максимовича Беглова!
Жан выпил, рушником вытер губы и с еще большим желанием принялся за рыбу.
— Это хорошо, дети, что вы возвернулись в станицу. — Анна ласково посмотрела на дочь. — Нас, родителей, порадовали.
— Как, собственно, это случилось, с чего началось? — Жан отодвинул пустую тарелку и начал рассказ: — Михаил Тимофеевич Барсуков всякий раз, приезжая в Степновск, брился и подстригался только у меня. Нравилась ему моя работа. Так мы познакомились, один раз даже сходили вместе в ресторан. Когда же Михаил Тимофеевич узнал, что моя жена Эльвира — ваша дочь и отличный мастер женского салона, он тут же предложил нам переехать на жительство в Холмогорскую. Вот и все!
— Не все, — возразила Эльвира, — Михаил Тимофеевич обещал нам квартиру, прислал за нами свою «Волгу», и вчера мы вместе с ним осмотрели Дом быта. Для салона красоты отводятся две комнаты с прихожей, вполне достаточно. Комнаты полностью оборудованы. Мамо, вы бы видели, какие кресла и зеркала привезены из Ленинграда! Красота! В Степновске таких не найти!
— Михаил Тимофеевич дал задание, чтобы мы, помимо завивок, делали бы женщинам маникюр, — добавил Жан. — Особенно это важно для доярок. Один раз в неделю их будут привозить с фермы…
— А что оно такое, маникур? — спросила мать.
— Ой, мама, не смешите! — смеясь, сказала Эльвира. — Не маникур, а маникюр.
— Мамаша, поясню сугубо научно. Маникюр — это такая особая чистка и полировка ногтей, — со знанием дела говорил Жан. — Понятие, мамаша, исключительно иностранное. Состоит из двух слов. Первое — манус, то есть рука, второе — кураре, то есть заботиться. Эти два слова складываются, и получается маникюр, то есть забота о руках.
— Скажи на милость, какая штуковина. — Анна спрятала под фартук свои руки с загрубевшими пальцами. — Дажеть не думала, что на свете есть такое заковыристое словцо…
— Доярки с маникюром — новшество, — продолжал Жан. — Представьте себе, садится за столик какая-нибудь Мария или Глаша, и Эльвира приводит ее руки в надлежащий порядок. Затем к столику подсаживается Анастасия или Марфа…
— Не пойдут на это наши бабы, — сказала Анна.
— Почему, мама? — удивилась Эльвира.
— Постесняются… без привычки.
— Привыкнут! К хорошему люди привыкают быстро. — Жан изучающе, взглядом мастера, посмотрел на тронутые сединой волосы Анны. — И вам, мамаша, сделаем маникюр и модную прическу. Эльвира умеет, у нее вкус художника! Ручаюсь, помолодеете на десять лет!
— Куда уж мне молодеть-то. Припозднилась.
— Эльвира, завтра же приведи в полный порядок голову мамаши, пусть Анна Саввична на себе убедится, какая ты мастерица, — тоном приказа сказал Жан. Покажи свое умение!
— Жан, нельзя же так сразу, — возразила Эльвира. — Салон красоты в станице дело новое, непривычное.
После завтрака Эльвира и Жан отправились в Дом быта, чтобы еще раз проверить, все ли готово в салоне и можно ли его завтра открыть. Анна убирала комнату, где спали зять и дочь. Паспорт Жана лежал на столике. Не стерпело материнское сердце, взяла паспорт и еще раз прочитала: да, точно, Ткаченко Иван Никитич… «Ловко обманул старую женщину, я-то и поверила, — думала она. — Знать, ты Иван Никитич Ткаченко»…
Вечером, уже затемно, со степи вернулся Василий Максимович. Завел во двор мотоцикл, через голову стянул взмокревшую, прилипшую к телу рубашку. Подставлял под умывальник крепкую, в седых завитках, шею, плескался долго, старательно. Анна подала полотенце, Василий Максимович вытер лицо, голову, сел ужинать, не проронив ни слова. Анна непонимающе смотрела на мужа.
