— Или сегодня там, на тракторе, балакать разучился? — спросила она. — Или что случилось? Чего молчишь?
— Что-то в хате тихо. Где гости?
— Утром ходили в свой салон, все там уже наладили, завтра начнут работать, — ответила Анна. — А зараз на танцах во Дворце.
— И Гриши не слышно.
— Отправился к своему дружку.
— Может, к подружке?
— А хоть бы и к ней. Люся девушка славная, да и дружат они, считай, с первого класса.
— Что-то не по душе мне эта ихняя дружба. Завсегда вдвоем, как сналыганные бычки.
— Знать, пришла пора. — Анна Саввична веселыми глазами посмотрела на мужа. — Парню-то уже скоро восемнадцать.
— Рано ему еще женихаться.
— А припомни, каким сам начинал парубковать. Сколько тебе и мне было годочков, когда мы ночью гуляли на холмах? Что, али уже позабыл?
— То я, а то Гриша.
— Я не вижу разницы. Молодость у всех одна.
— Я на скрипке не играл и столько годов в школе не учился. И от родителей, как тебе известно, не уезжал.
— Скрипка не в счет. Потому как приходит время любить, то тут уже для всех один закон.
— Умная ты баба. Погляжу на тебя — министр!
— Только сейчас и увидел? Поздно. — Желая переменить разговор, Анна Саввична спросила: — Чего сегодня задержался до ночи? Обещал же вернуться рано.
— Петро Никитин задержал.
— Ну что там у него родилось?
— Дочка, нареченная Анной, — ответил Василий Максимович, поглаживая усы. — Вот новорожденная Анна и задержала Петра, а Петро задержал меня.
— Ну как он? Рад?
— Сияет парень. — Василий Максимович затаил в усах улыбочку. — А у нас-то первым был сынок…
— Ты тоже, помню, сиял.
Василий Максимович тяжело вздохнул.
— Позабыл уже… Давненько это было.
— Вася, что-то ты ешь плохо. Может, водочки выпьешь?
— Разве что в честь новорожденной Анюты? Так и быть, налей!
Выпил рюмку водки, крякнул, ладонью чесанул жесткие усы.
Пришел Гриша, в школьном костюме, рубашка затянута ремнем, под мышкой футляр со скрипкой. Василий Максимович посмотрел на сына и удивился. Первый раз увидел: как же, оказывается, Гриша похож на мать. Лицо молодое, нежное, как у девушки, чубчик светлый.
— Гриша, есть хочешь? — спросила Анна. — Поди переоденься и садись ужинать. — Гриша ушел в свою комнату. — Вот и последний наш отросточек уже вырос.
— Да, подрос, — согласился Василий Максимович. — И как он зараз на тебя похож. Вылитая Аня. Помнишь, как ты была тогда, на холмах… Ночь, луна, маки…
— Эх, ноченьки, ноченьки ушедшие, разве их забудешь…
Когда Гриша сел к столу, Василий Максимович спросил:
— Ну, сынок, похвались, как там твой Шопен?
— Я весь вальс знаю наизусть. Играть же надо без нот, — ответил Гриша. — Я буду играть соло…
— Ну, ну, действуй, — одобрительно отозвался отец. — А летом посажу тебя за рычаги гусеничного послушать степную музыку.
— Кто о чем, ты опять о тракторе, — с обидой сказала Анна. — Будто не о чем с сыном побалакать.
— Ну что, Гриша, на холмах еще не бываешь? — спросил отец. — Я в твои годы…
— Зимой бывал, — ответил Гриша. — Весь наш класс катался на санках.
— А теперь, весной, еще не был? Там уже зацвели маки.
— Не знаю, может, еще коллективно пойдем.
— Сходи один, без никого. Или вдвоем с подружкой.
— Ну чего прицепился? — сказала Анна. — Дай парню поесть.
Василий Максимович вышел из-за стола, поправил под поясом рубашку, топнул ногой, словно собираясь танцевать.
— Гриша, сыграни-ка для меня развеселую! Плясовую, чтоб с огоньком! Лезгинку умеешь?
— Не умею. — На чистое лицо Гриши наплыл румянец. — Если бы ноты да сперва их разучить.
— Знать, требуются ноты? — удивился отец. — А я, дурень старый, думал, что лезгинку можно играть безо всего. Выходит, нельзя.
Василий Максимович уже лежал в постели, когда хлопнула калитка и в хату, тихонько смеясь и вполголоса разговаривая, вошли Эльвира и Жан. «Развеселая подобралась парочка, — подумал он. — Детишек нету, ни тебе забот, ни печалей… Радостно живут». В хате снова стало тихо, было слышно, как булькала, падая из рукомойника, вода. Василий Максимович ворочался, поправлял подушку, хотел уснуть и не мог. Не зажигая свет, поднялся, взял папиросу, спички и ушел в сенцы.
— Чего полуночничаешь? — спросила Анна, когда он вернулся. — Табачищем прет от тебя… Ложись и спи.
— Не спится. Думки лезут в голову.
— Вижу, что-то копнится у тебя на душе. А что?
— Одно к другому прибавляется… Вот и Гриша скоро улетит из гнезда, — тихо, словно думая вслух, говорил Василий Максимович. — Музыкант… Еще таких в роду Бегловых не было. Это он так, из жалости ко мне, говорит, что сядет на трактор. Не сядет, не нужен ему трактор… Да и старшие нас забывают. Что-то редко захаживают. Аня, может, пригласить их на обед?
— Всю ораву?
— Посидели бы за столом, побеседовали бы.
— О чем собираешься беседовать?
— О жизни, о чем же еще.
— Потолковал бы с одной Дашей, — советовала Анна. — Она ныне главная в партии, завсегда с людьми. Или поезжай к Дмитрию, тот все знает…
— Дмитрий далеко. Потолкуем с теми, кто рядом.
— Вася, может, не детям к нам приходить, а нам пойти к ним? — спросила Анна. — Можно собраться у Даши или у Максима.
— По гостям нам расхаживать нечего, — сердито ответил Василий Максимович. — Да, позабыл еще сказать. Заезжал я к Барсукову насчет холмов.
— И что? Разузнал правду?
Балачка та брехня. Михайло и сам понимает, что холмы наша древность, что на них кровь пролита. — Василий Максимович повернулся к жене: — Так когда же пригласим детей?
— Можно в субботу. Сам-то ты как? В тот день на поле не задержишься?
— В субботу я как раз свободный от наряда.
Василий Максимович лег на спину, положил ладони под затылок и вздохнул глубоко, всей грудью. А Анна думала об Эльвире и Жане. «Вот и нашла Эльвира свое счастье. И о чем с ними нам, старым, толковать, о какой жизни? У них своя жизнь, свои заботы и свои радости, Завтра уже начнут работать. А чего еще нужно? Вот напрасно я сказала, что по паспорту Жан не Жан, а Иван. Пусть бы в станице был хоть один Жан. Иванов и так у нас много. Жан — имя не нашенское, а все ж таки красивое»…
Анне нравились имена незнакомые и необычные, пришедшие в станицу бог весть из каких стран. И своим детям она искала имена редкие и чтоб они были звучные. Своего первенца хотела назвать Германом. Василий и слушать не пожелал. «Мой батько был Максимом, и первый внук его пусть будет Максимом, — говорил он тогда. — Самое лучшее имя»… Дарью хотела назвать Мальвой. Опять Василий не разрешил. «Пусть наша дочка будет Дарьей»… Для Дмитрия приготовила имя Роберт. Василий это имя не принял, даже рассердился. «И где ты отыскиваешь такие прозвища? — говорил он. — Пусть будет Дмитрием. Хорошее имя»… Только одну дочку назвала так, как ей хотелось, — Эльвирой, и случилось это потому, что в тот день, когда новорожденную регистрировали, Василий Максимович находился в Степновске, на совещании механизаторов.
Свою хату-старушку с поросшею травой крышей и с развесистым осокорем у порога дети навещали не часто и всегда как-то неожиданно. «Так птицы, находясь вблизи, изредка залетают в оставленное ими гнездо. Да оно и лучше, — думала Анна. — Не ждешь их, не думаешь о них, а они вдруг и заявятся. То Максим заглянет с сыном и дочкой, то Даша забежит с дочурками. „Мама, я спешу, у меня дела, пусть Людочка и Саша сделают у вас уроки. Они так любят свою бабушку“… Не знаю, как они меня, а я их люблю, всех: и Людочку, и Сашеньку, и Петеньку, и Васеньку, и Оленьку, и Геночку… Хоть Геночка живет далеко, а все одно родной»…
Вот и сегодня перед вечером Даша привела девочек и сказала:
— Со Степновска приехали артисты, так мы с Колей идем на концерт. Люда и Саша уроки уже сделали. Пусть они у вас заночуют.
— Пусть, пусть ночуют, — согласилась мать.
— Мама, а как вы поживаете? Не болеете?
— Ничего, Даша, еще бегаю. — Анна обняла внучек. — Может, и не так проворно, как вот мои внучки.
— А бати все нет дома, никогда их не застанешь.
— Такая у него работа. А ты как, дочка, привыкаешь к новой должности?
— Трудно привыкаю.
— Оставалась бы на молокозаводе.
— Всюду, мама, не легко, — ответила Дарья, повязывая косынку. — Там пробирки, измерения, тут — люди.
— Михаил тобой доволен?
— Не знаю, не спрашивала. А вот я им недовольна.
— Это почему же?
— Видно, характеры у нас разные.
— Ссоритесь?
— До этого пока еще не дошло.
— Жили бы мирно, по-хорошему.
— Стараемся. — Дарья взглянула на ручные часы. — Побегу!
— Погоди, Дарья, — сказала мать, строго посмотрев на дочь. — Давно хотела спросить: надолго ли собираешься пребывать в комиссарах?
