— Придется устроить товарищеский суд, — сказал Лука Матвеич и обратился к Ряшину: — Вы не откажетесь дать суду свои объяснения?
Ряшин был разъярен, но, стараясь не выдать своего волнения, сдержанно ответил:
— Не откажусь. Но перед судом должны выступить двое, а одного нет. Я имею в виду товарища Кулагина.
— Когда он освободится из полиции, тогда и его заслушаем, а дело откладывать нельзя, — сказал Лука Матвеич и предложил избрать товарищеский суд.
В состав суда избрали деда Струкова, Леона и Ермолаича, общественным обвинителем — Ткаченко, а защитником вызвался быть Кисляк.
Ряшин поднялся, сбычился, лицо его побагровело и подергивалось нервным тиком.
— Я все же предлагаю, — угрюмо проговорил он, — отложить это судилище до прихода Кулагина. Я ничего не знаю и знать не желаю о ваших листовках и считаю заявление эсера Овсянникова клеветой.
— Господин хороший, вы можете дорого поплатиться за ваши слова! — угрожающе крикнул Овсянников.
— Спокойно, спокойно, товарищи. Тут не семейное дело, и я слова буду раздавать по надобности, — вмешался дед Струков. Он уже восседал в центре поляны, между членами суда. Достав из кармана маленький карандашик и лист бумаги, он разгладил траву, чтобы не мешала писать, и деловито спросил у Леона: — Леон, расскажи, как все получилось.
— Пусть расскажет Ткаченко. Он прятал листовки и не нашел их в своем сарае.
— Товарищи, я знаю твердо одно, — заявил Ткаченко, — листовки могли выкрасть у нас только предатели. Скажу яснее: предатели из меньшевиков не хотели допустить, чтобы мы повели рабочих на демонстрацию. За это говорит и то, что при аресте Кулагина у него была найдена наша листовка. А что из этого получилось дальше, вы сами знаете: город был переведен на военное положение, и демонстрацию нам пришлось отменить.
— Кто возле вас живет по-соседству? — спросил Лука Матвеич.
Ткаченко подумал, качнул головой, но потом вспомнил и сказал:
— Кисляк еще живет рядом. А больше никто из наших.
На Кисляка уставились десятки глаз, конторщик сначала покраснел, а потом побелел, как полотно.
— Вы встаньте и спокойно скажите об этом, — подал совет Ряшин, а сам подумал: «Проболтается, идиот. Эх, и навязались мне помощнички!»
А Кисляк, почувствовав, что главное подозрение падает на него, все никак не мог прийти в себя. Он слышал кое-что о том, как революционеры расправляются с предателями, и ему уже казалось: вот его исключили из организации, вот ведут за руки в лес… наставляют револьвер и… и он истерически выкрикнул:
— Не я, господа… виноват, товарищи! Это все они сделали!
Ряшин, как удав, посмотрел на него в упор, и Кисляк, тонкий, сухой, как жердь, с большим кадыком, упал на колени, а потом медленно сел на траву.
Лука Матвеич что-то пошептал деду Струкову, и тот, кашлянув, строго спросил у Кисляка:
— Рассказывайте, где вы были в тот день, в какие часы и с кем встречались. Не утаивайте, за честность суд даст снисхождение.
Но Кисляк молчал. Ряшин кольнул его злым взглядом и подал реплику:
— Вы у меня были — почему молчите? Что вы, как тряпка…
— Иван Павлыч, я дам тебе слово, если суд найдет нужным, а пока помолчи, — строго заметил дед Струков.
— Да, у Ивана Павлыча я был в тот вечер, — поспешно подтвердил Кисляк, но Ряшин поправил его:
— Не вечером, а днем, в три часа.
— Перестаньте выручать обвиняемого, — сказал Лука Матвеич, — Зачем вы ходили к Ряшину?
— Он велел передать Кулагину листовки… То есть сказать, что Комитет хочет передать… То есть, что Ряшин хочет передать…
Кисляк совсем запутался.
Ряшин опустил глаза. Ему стало ясно, что от конторщика ждать больше нечего, и он полагался теперь только на себя.
— Что передать? Говори по-русски, язви вас с передатчиками такими, — сердито допрашивал дед Струков. — Кому передать? Какие листовки? Ваши, что ли?
В это время Ткаченко вдруг вспомнил: когда он шел прятать листовки, ему встретился Кисляк. И он сказал:
— Разрешите сообщить: когда я нес мешок с листовками в сарай ночью, в первом часу, мне встретился Кисляк, шедший тоже в сарай, — наши сараи рядом.
Все обернулись опять к Кисляку и выжидательно смотрели на него. Послышались голоса:
— Вот он какой, оказывается!
— Значит, все правда. Он их выкрал.
Бесхлебнов резко произнес:
— Врет Кисляк. Это было ведь в воскресенье. Днем в три часа я шел домой с рыбалки и видел Ивана Павлыча на речке, а не дома, с Кисляком. Раков он ловил, что ли…
— Все ясно, товарищи… Говорите, Кисляк, как было дело. Нечего морочить нам головы, — сказал Леон.
Кисляк молчал и сидел, как ошпаренный. Теперь-то он уже знал, что его исключат из организации, но говорить все не хотел.
Дед Струков посоветовался с членами суда и обратился к провалившемуся «защитнику», который превратился в обвиняемого:
— Признаете себя виновным в том, что вы предали дело партии и сорвали демонстрацию?
— Нет, — еле слышно проговорил Кисляк, не поднимая глаз.
— А, может быть, вы и в полицию сообщили? — спросил Лука Матвеич.
Кисляк, как ужаленный, встрепенулся, широко открыл глаза, но тотчас же сузил их и с ненавистью посмотрел на Ряшина.
— Ряшин велел мне следить за Ткаченко и взять листовки из сарая. Я принес мешок, а потом Ряшин и Кулагин сожгли листовки, — неожиданно заявил он.
Поляна огласилась возгласами возмущения:
— Провокаторы они все!
— Долой их из организации!
Тогда Ряшин встал и заявил:
— Да, это я велел забрать Кисляку у Ткаченко листовки и сжег их. Отвечаю за свои действия перед «Союзом», а ваш суд считаю неправомочным и не желаю отвечать на вопросы.
Он сказал это заносчиво, как говорил всегда в минуты напряжения, а про себя подумал: «Кисляк, кажется, настоящий провокатор. Что листовка была подброшена Кулагину — ясно. Но как могли листовки попасть в полицию, если я их сжег все до единого экземпляра? Впрочем, об этом надо пока молчать. Это мне пригодится. Разоблачу его, проходимца этого, перед всеми».
…Суд вынес решение: за предательский, провокаторский поступок Ряшина и Кисляка исключить из партии. Вопрос о Кулагине решить по его возвращении из полиции.
Кисляк и этому был рад. Он ожидал большего, гораздо большего.
Лука Матвеич тут же утвердил решение товарищеского суда. После сходки он сказал Леону:
— Надо немедленно изменить все явки и перенести типографию.
В Кундрючевке готовились к жатве.
Хуторской коваль днем и ночью звенел в кузнице, починяя брички и арбы и подковывая лошадей. Казаки и мужики ладили деревянные будки для токов или мололи на ветряных мельницах прошлогодние отходы пшеницы.
На улицах Кундрючевки было тихо и по-летнему душно.
Из палисадников, из-за оград выглядывали глазастые подсолнухи и целыми днями следили за солнцем, незаметно поворачивая золотистые шляпы с востока на запад. В стороне от них стояли бело-розовые мальвы и, не шевелясь, с утра до вечера всё смотрели в голубое небо. Возле них ютились анютины глазки и гвоздики, желтела всюду сурепа и наполняла улицы горьковато-приторным перцовым запахом.
Точно забрызганные кровью, никли в садах ветви от ярких вишен.
Хлеба в этом году были неровные. Озимые прихватили морозы, и они вышли редкими, а яровые погубил суховей.
Нефед Мироныч ходил по обочине пшеничного поля, срывал колосья и сокрушенно качал головой:
— Обидел господь, не уродил!.. Чертово дело! Плохие хлеба.
Рядом с ним ходил Игнат Сысоич, тоже срывал колосья и тоже качал головой:
— Да, разгневался господь на нас, грешных. Разве житу твоему такой рост иметь надо? Вот какой разор народу будет.
Он знал, что разор идет не всем и что у Нефеда Мироныча осталось от прошлого урожая не менее вагона пшеницы и столько же ячменя и ржи, тогда как у него самого с Федькой осталось только мешка три отходов. Но ему было жалко хлебов, и он вздыхал по потерянному чужому урожаю, как по своему собственному.
— Вот бы мы еще раз с иконой прошли, да хоругви, да певчих вытребовали бы со станицы…
Нефед Мироныч недовольно махнул рукой:
— Не в хоругвях дело, сват. Дождя мало приняла земля, влаги. Я вот иду и думаю: как и у Яшки такой хлеб, пойдет его хозяйство под гору, а ить он только на свадьбу одну уложил не менее десяти тысяч. А нам что? У нас его не так много, хлеба, посеяно, да и расход наш не такой, как у них с Оксаной.
— Известно, не такой. Мы смололи из сечки и пеки, ешь. Нам царя не принимать в гости. А им с Оксаной нельзя, у них весь мир благородный бывает в доме, и надо чтоб все чин чином стояло на блюдах всяких, — в тон ему проговорил Игнат Сысоич и добавил: — А я вот думку имею поехать к Леону, может деньжонками разживусь хоть немного.
