Валерий Рогов - Нулевая долгота

— Я его знаю давно и хорошо. Он действительно имеет самое непосредственное отношение к русской армии. — И опять замолчал, обводя взглядом все разливанное людское море, которое застыло в недоумении. — Да, самое непосредственное отношение к русской армии, — повторил он. И, повысив голос, серьезно: — Федор Взоров воевал против фашизма! Он участвовал в битве за Москву, где был тяжело ранен. С тех пор хромает, как, наверное, многие заметили. Так вот, Федор, признайся нам, ты в самом деле генерал? — И Дарлингтон неулыбчиво, откинув голову в прокурорской строгости, повернулся к Взорову.

— Младший сержант, — смущенно ответил тот.

— Всего лишь младший сержант? — крикнул Джон, изображая недоумение. — Ах, какое разочарование! — И засмеялся. Смеялся и митинг. Наконец он поднял руку, призывая к спокойствию. — Братья и сестры! Я от своего имени, как и от имени русского Федора Взорова, заявляю: тот, кто видел смерть на войне, никогда никому не пожелает такого страшного повторения. Тем более в нашу ядерную эпоху. Разрешите пригласить к микрофону нашего профсоюзного друга из Москвы.

— Йес! Йес! Гоу! — раздались приветственные выкрики.

Взоров сделал два шага и, взглянув на бесконечность человеческих лиц, почувствовал страх, слабость во всем теле. «Вперед!» — приказал себе.

— Я приветствую Его Величество Английский Рабочий Класс! — крикнул он. — Да, я приветствую Его Величество Рабочий Класс! — И заметил некоторые улыбки, легкое движение, но митинг оставался настороженным. Он понял, что лучше смотреть вдаль, за дома, где на стальной синеве застыло белое облачко. Так разговаривать с массами, как умеет Джон, ему не дано и лучше быстрее сказать то, что надумал. — Первым декретом Советской власти, власти рабочих и крестьян, был Декрет о мире. Я бросаю вызов любому здесь! Кто скажет, было ли такое, чтобы Советский Союз призывал к войне? Никогда! Мы торжественно заявили, что никогда первыми не применим ядерного оружия.

Митинг молчал. Его слушали.

— Мы — государство трудящихся, — спешил говорить Взоров. — Плохо или хорошо, но мы строим социализм — общество всеобщего благоденствия. Все… ну, хорошо, подавляющее большинство!.. считают себя неразрывными с государством. Это — наше государство! Рабочих, крестьян, трудовой интеллигенции. Кто из вас бросит мне вызов и скажет, что у нас есть капиталисты и земельные собственники? Ротшильды или герцог Монмаутский, который владеет землей даже здесь, в центре Лондона? Мы с этим давно покончили.

Человеческая масса застыла: его слушали внимательно.

— Да, мы строим социализм, — продолжал напряженно Взоров. — У нас немало проблем — экономических, социальных, если хотите, внутриполитических. Например, мы все больше думаем о совершенствовании механизма демократии. Но и вы не забывайте: нам выпала трудная историческая миссия — быть первыми. Да, мы первопроходцы. И мы — созидаем! Кто нам мешает? Ответьте вы! Я опять же бросаю вызов!

И он ткнул палец — за микрофон, вперед, в массу, но как бы в каждого. И люди шевельнулись. Наконец-то  в ы з о в  стал восприниматься. Взоров обрадовался, почувствовал себя свободнее.

— Да, у нас сильная армия. Почему? Кому не ясен ответ? — Он сделал паузу, осматривая ближние лица, в первых рядах. Он уже общался с митингом, как сам Джон Дарлингтон. — А если бы наша армия была слабая? Что сталось бы с нами? — И уже без паузы, напористо: — Я был ополченцем в самом страшном, в сорок первом, под Москвой. Если бы мы не устояли тогда? Если бы мы не выдержали? Сейчас, возможно, была бы черная ночь фашизма, хотя не могу такое представить.

Он перевел дыхание. Тут нужно было помолчать: пусть постигнут, прочувствуют, у каждого есть свое представление и о той войне, и о фашизме. Пусть достают из дальних кладовых памяти.

— Вам больше памятен сороковой, — продолжал он вполне спокойно, — когда вы остались один на один против Гитлера. Нам — сорок первый, когда почти вся Европа двинулась завоевывать Россию. По крайней мере, вся работала на германскую армию. В сорок первом мы с вами поняли друг друга. Лучше было бы, если бы мы раньше поняли и раньше нашли друг друга!

— Хей! Хей! Правильно! — раздались возгласы согласия.

Его слушали, его понимали, отметило сознание, а сам он как бы уже не выступал, не говорил речь, а озвучивал то сокровенное, что всегда волновало самого.

— Вспомните! Вспомните, что было в сорок первом! Вся континентальная Европа — ну почти вся! — он резко махнул рукой, — включая и большую часть нашей страны, Советского Союза, оказалась под пятой германского фашизма. — Он опять перевел дыхание. — Мы разгромили фашизм! В совместных битвах. Советский народ понес самые тяжелые потери… Невосполнимые потери… Мы, пожалуй, как никто, помним уроки той войны. Прежде всего урок сорок первого года, когда оказались недостаточно готовы к отражению агрессии. — Он помолчал. — Да, у нас сильная армия. Но наша цель — с первых часов Советской власти — видеть мир без войн и оружия.

Митинг пребывал в задумчивости: все ждали продолжения.

— Я мог бы, — твердо произнес Взоров, — все это вам, английским трудящимся, собравшимся здесь, и не говорить. Потому что убежден, что за последние годы мы, как никогда, научились понимать и доверять друг другу. Мы — это плоть от плоти Его Величества Рабочего Класса. И я говорю это, стоя спиной к Букингемскому дворцу, и повторяю: Его Величество Рабочего Класса! Потому что твердо верю: только трудящиеся, сплоченные единой волей и единой целью, способны в наше переломное, непредсказуемое время добиться главного — победить в битве за ядерное разоружение и всеобщий мир!

Его бурно одобряли возгласами, хлопаньем в ладоши, многие подняли руки вверх с двумя пальцами в знаке «V» — victory![12] А он не отходил от микрофона, ждал, когда возбуждение пройдет, и тысячи наконец догадались, что он еще не кончил. Это вызвало новую волну возбуждения, но любопытство начало преобладать — люди зашикали друг на друга, требуя тишины: что же еще хочет сказать этот русский?

А  э т о т  русский сам себе — потом, особенно в Москве — никак не мог объяснить, как же решился, как только в голову стукнуло, совершить абсолютно непредвиденное. Никем! Ни Дарлингтоном, ни Джайлсом, ни одним из тех десятков тысяч тред-юнионистов, собравшихся на Трафальгарской площади, ни даже всеведущими журналистами. Совершить то, что врезалось в память всем присутствующим на митинге более всего и, пожалуй, навсегда, — Взоров вдруг запел гимн профсоюзной Англии:

Эта песня на слова Роберта Бернса поется уже не одним поколением британских трудящихся. Ею завершаются съезды Британского конгресса тред-юнионов.

…Сначала был шок, но уже со второй строчки бернсовскую «Старую дружбу» подхватили и, по обычаю взявшись за руки, раскачиваясь, восторженно принялись петь — вся Трафальгарская площадь!

Дарлингтон и Джайлс сразу после митинга не могли сопровождать Взорова в аэропорт — они проводили пресс-конференцию, а потом отправлялись на телевидение для участия в передаче «Актуальное интервью». Им очень хотелось, чтобы Взоров отложил отлет хотя бы до утра и принял участие и в пресс-конференции, и в телеинтервью, но он отказался. И даже не потому, что это не было запланировано в Москве — он бы рискнул, но интуитивно чувствовал: разговоры с журналистами, особенно на телеэкране, смажут то яркое впечатление, которое произвело на митинге его выступление, заснятое, как сказали ему, целиком на пленку. Кроме всего прочего, на этот раз, как никогда, его тянуло домой, в Москву — очень хотелось побыстрее увидеть Лину.

В аэропорт Взорова повез Ветлугин. Он, как и Дарлингтон, как и Джайлс, как и незнакомые тред-юнионисты, подходившие после митинга к Взорову, восхищался его речью, но особенно тем, как тот взял да и запел бернсовскую «Старую дружбу», покорив, безусловно, всех присутствующих на площади. Даже, говорил Ветлугин, недружественных, скептичных журналистов. Но Взоров не терпел лестной похвалы, тем более в собственный адрес, и потому грубовато оборвал Виктора:

— Ну что ты заладил! Что я тебе, театральная примадонна?

Ветлугин не обиделся, замолчал. Он понял, что Взорову самому хочется прокрутить все бывшее с ним здесь, в Лондоне, да и настроиться на Москву.

Взоров же, отодвинув переднее кресло предельно назад, чтобы вытянуть ноги, расслабленно отдыхал. Он все же сильно устал — и от долгих хождений по Гайд-парку, по лондонским улицам в марше мира, и от изнурительного стояния на постаменте монумента адмиралу Нельсону, но прежде всего, конечно, от перенапряжения: нервного, эмоционального, в общем, физического и душевного. И в самом деле думал обо всем бывшем с ним, удивляясь тому, как много случилось всего лишь за два дня.