— Степа, оставь наш адрес, — сказала Тася. — Отыскать нас легко, мы живем недалеко от редакции.
Анна уже связала две подушки, одеяло, матрац, в корзину положила посуду, кусок сала, два десятка яиц. Все это Степан погрузил в кузов машины. Мать стояла у калитки с заслезившимися глазами. Степан взял Тасю, легко, как куклу, и поставил ее в кузов, следом взобрался сам. Тася смеялась, как показалось матери, без причины. Она была молода, и ей было просто весело. Где-то в тайниках материнского сердца шевельнулась обида.
«А как он ее поднял! Как пушинку. У Степы силенка имеется, хоть кого поднимет. Помню, таким же сильным был и Василий. Тоже, бывало, брал меня на руки и уносил — нет, не на грузовик. На холмы. А я смеялась так, что было слышно в станице, и тоже, как и Тася, наверное, без всякой причины. Весело было. Я смеялась, а под лунным светом качался ковыль и краснели маки — никогда этого не забыть. После свадьбы пошли у нас дети — то сын, то дочка, один следом за другим. Потом война… Прожито немало годочков, в жизни, как на длинной ниве, были и цветочки и бурьян, горе и радость. И всегда, даже частенько во сне, вижу не то, что было после свадьбы, а то, что случилось в ту лунную ночь на холмах. Вот и у Степы с Тасей сохранится в сердце что-то свое, сокровенное, какие-то свои холмы, пусть без ковыля и без маков, а все одно что-то такое, что уже никогда не забудется»…
Взбудоражив пыль, грузовик давно скрылся за поворотом. А Анна, прислонившись к калитке, все смотрела опечаленными глазами на опустевшую улицу.
Максим Беглов часто задумывался над вопросом, который давно не давал ему покоя: кто он и почему люди считают, что живет он не так, как надо жить? Отец как-то сказал: «Максим, хоть ты и стоишь не в борозде, а у станка, но среди своих людей не выделяйся, не умничай и не будь белой вороной, потому как проживаешь в станице, а не в городе»… Однажды мать, придя к сыну, всплакнула и, вытирая слезы ладонью, сказала: «Максимушка, Настенька, ить на одну зарплату жить вам трудно, и надобно не печалиться, а радоваться, ежели подрастает свой кабанчик и ежели свои курочки несут яички»…
Максим знал, что соседей удивляло то, что он и его жена Анастасия даже в будни прилично одевались, Максим всегда носил галстук, шляпу, у Настеньки на голове не платок, а тоже шляпка, посмотришь на них — горожане, да и только! Возможно, кому-то было неприятно, что Максим имел не хату под камышом, с подслеповатыми оконцами, какая была у его отца, а современный, высокий, городского типа дом под черепицей, с водосточными трубами, с широкими, во всю стену, окнами, с застекленной верандой — построен по проекту брата Дмитрия. Во дворе не было ни сажка, ни курничка. От калитки вела вымощенная плитками дорожка, перед верандой, отражаясь в стеклах, зелеными шпалерами поднимался виноград, далее зеленели молодой сад и огород.
Особую неприязнь к Максиму питал его двоюродный брат, сосед справа, Никита Андронов, зимой и летом носивший приплюснутый, с округлым козырьком картуз и слывший в станице рачительным хозяином.
— Чудак и выдумщик ты, Максим, — как-то говорил Никита. — Мы с тобой родичи, ты сын крестьянина-казака, наш, станишный, а вознамерился жить на городской манер. Смех и грех, ей-богу!
— Ничего смешного не вижу, — ответил Максим. — Тебе трудно понять, как же это так могло случиться, что в кубанской станице, рядом с теми, у кого полон двор всякой живности, живу я, Максим Беглов, и живу, как ты говоришь, на городской манер.
«Так кто же я такой? Как и почему я не пришелся по душе Никите? И почему отец с матерью на меня в обиде? — думал Максим. — Да, точно, Никита прав, я сын хлебороба, но мои руки с юных лет привыкли брать не колосья, не стебли кукурузы, а железо, и на моих ладонях давно уже темнеют следы впившегося в кожу машинного масла. Да, точно, я спешу утром не в поле, а в цех, надеваю спецовку и становлюсь не к плугу, а к токарному станку, и таких нас, кто привык не к запаху травы, а к запаху окалины и горячей чугунной стружки, в станице становится все больше. Да, точно, я не держу ни птиц, ни свиней, не говоря уже о корове, и мой глаз привык не к утренней росе на пшенице, а к чертежу и к резцу, а шум станков, лязг железа, гул моторов сделались для меня родными звуками. Стало быть, Никите следует понять простую истину: незаметно, с годами, в Холмогорской произошло что-то такое значительное, что-то такое исключительно важное, чего раньше в ней не было и быть не могло и чему надлежит радоваться»…
Он только что пришел с работы, у калитки встретил шестнадцатилетнего сына Василия. Даже не глядя на часы, по солнцу Вася знал, когда ему выйти за калитку, чтобы увидеть, как отец вразвалку, не спеша, идет по улице. Он сказал, что матери еще нету дома, а Оля с подружкой Ниной на веранде готовят уроки, сам же он уроки давно приготовил, и тут же, радуя отца своей белозубой улыбкой, смеющимися глазами, спросил, когда же они займутся виноградником.
— А вот давай сейчас и займемся, — сказал Максим. — Пока мать придет, мы и управимся с делом.
Максим любил Василия той особенной любовью, которая чаще всего бывает у отцов к своим похожим на них первенцам. Его радовало и то, что у Васи и походка была, как и у него, неторопливая, и русый чубчик, и глаза строгие. Не утерпел Максим, ладонью, как равного, похлопал сына по плечу, и они пошли в виноградник. Вася принес плоскогубцы, садовые ножницы, нарезанную кусками проволоку и шпагат. Они начали подвязывать к столбикам лозу, в лапчатых листьях которой уже прятались незрелые гроздья.
— Надо бы полить, — рассудительно, по-хозяйски, сказал Вася. — Дождя давно не было.
— У винограда корни глубокие, без нас воду достанут, — ответил Максим, не переставая заниматься делом. — Дай-ка проволоку, ту, что подлиннее.
— Папа, а ты есть хочешь? — спросил Вася, когда работа подходила к концу. — А я хочу. Ужинать пора, а мама и сегодня что-то долго не приходит. Наверное, задержалась на собрании.
— Бедняжка, проголодался! — весело сказал отец. — Ничего, потерпи, мама скоро придет. А для тебя я найду еще дело. И очень нужное.
Он прошел в кладовую, взял там баночку с нигролом и рассказал Васе, как смазать скрипевшую калитку. И пока Вася занимался калиткой, Максим присел на ступеньки крыльца, закурил и задумался. Все о том же: может, и в самом деле он, Максим Беглов, живет неправильно?
Окраина Холмогорской, где стоял дом Максима, получила прозвище Беструдодневка. «Ты куда собрался?» — «Пойду к другу, на Беструдодневку». — «Что это у вас за улица такая широченная?» — «Так это же наша Беструдодневка!» Дело в том, что на этой окраине Холмогорской отводились планы для застройки только тем молодым семьям, которые работали в механических мастерских и на молочном заводе и уже тогда получали не трудодни, а зарплату. И хотя все «Холмы» давным-давно перешли на помесячную оплату и о трудоднях, казалось, забыли, прозвище Беструдодневка сохранилось.
Это была новая, красиво спланированная и недавно застроенная широкая улица, дома на ней не казачьи, а городские, один лучше другого, многие были и под железными крышами; штакетник окрашен зеленой или голубой краской, красивые высокие ворота, вдоль дворов двумя шеренгами выстроились молодые тополя. Беструдодневка отличалась от других улиц Холмогорской еще и тем, что здесь в домах были водопровод, канализация, даже газовые плитки — газ привозился в баллонах. В этих по-городскому благоустроенных домах проживали, как правило, люди молодые, ровесники Максиму и главным образом те, кто отделился от родителей. В конце улицы стояло приземистое, сделанное из кирпича и бетона, широкое, с просторным двором здание, с высокой трубой, похожее на фабрику, — это механические мастерские. За мастерскими, поближе к Кубани, стоял завод по переработке молока. Каждый день на рассвете по темному от росы асфальту катили в Степновск грузовики, укрытые брезентами, увозя в город кефир, масло, сметану. Те, кто работал в мастерских и на молочном заводе, давно уже не занимались сельским хозяйством, они наверняка позабыли, как и когда, в какие сроки сеется пшеница или подсолнух, в своих карманах они носили профсоюзные билеты, но все еще считались колхозниками, потому что были нужны «Холмам» — без них никак не обойтись.
В воображении Максима с необыкновенной живостью возникла Беструдодневка. Его удивляло то, что дома на этой новой улице были похожи на городские, а многие дворы ничем, пожалуй, не отличались от давнишних дворов крестьян-единоличников, разве что не стояли в них брички да плуги. Та же теснота и грязь, та же захламленность, и так же они были заставлены мелкими строениями. Тут и сапетки, сплетенные из хвороста, похожие на папахи, — в них хранились кукурузные початки, и сарайчик для коровы или для дойной козы, и сажок для свиней, и клетки с кроликами, и загородки с курами и гусями, и в конуре цепная собака. Наискось, через весь двор, протянута проволока, и пес, разозлившись, метался, натягивая цепь и гремя железом. Особенно выделялся двор Никиты Андронова. Работая шофером на грузовике, он мог в любое время привезти все, что требовалось в хозяйстве. Он держал двух собак. Цепной серый кобель с жестким загривком и злыми глазами сидел в отдельной конуре, цепь, закрепленная на ошейнике, свободно бегала на кольце по проволоке, натянутой от коровника до ворот. Поджарая сука со щенком сторожила крольчатник. Крольчатник занимал всю левую сторону двора, шесть этажей клеток стеной вставали перед верандой, сквозь решетки белели пушистые зверьки. Клава, жена Никиты, рано утром провожала в стадо дойную корову красной степной породы, вечером, встречая, выходила на улицу, и тогда кобель истошно выл: ему тоже хотелось убежать со двора. Гуси и куры весь день находились в птичнике, чтоб не ходили на огород. В сажке выкармливались два кабана: одного готовили к Новому году, а другого к лету. Кабаны и кролики отправлялись на базар. Никита продавал их живыми, потому что не умел и не хотел ни осмаливать свиную тушу, ни убивать кроликов и снимать с них шкурки. Из Степновска на грузовом такси к Никите приезжал веселый, разбитной мужчина с молодым парнем, наверное, с сыном. Грузовик задом вкатывался во двор, за ним закрывались ворота, кобеля с злыми глазами и поджарую суку на время закрывали в их собачьих хатах, чтоб не подавали голос, и приступали к делу. Приезжие забирали клетки с кроликами, загружали ими такси, а взамен оставляли свои, пустые, и это повторялось каждые три месяца. И перед тем, как набитому клетками грузовику покинуть двор, в доме распивался магарыч.
