— Ты читала что-нибудь о Берлиозе?
— Немного читала… Еще там… в Петербурге.
— Под конец жизни Берлиоз испытывал страшные муки, и именно в те часы, когда его посещало вдохновение. Как только являлось вдохновение, с великим композитором начинался какой-то странный припадок: руки и голова тряслись, из глаз лились слезы, и он не мог держаться на ногах.
— Я представляю, как это было страшно для него, — сказала Надя, помолчала и добавила уже веселее. — А потому работай спокойнее и не волнуйся.
— Я не Берлиоз, шедевров не создам. И мне это не страшно.
— Что не страшно? Что ты шедевров не создашь?
— Нет, об этом я и не мечтаю. Не страшно, если в минуты вдохновения я окажусь неспособным держать в руке кисть. Ведь искусство не пострадает от того, напишу я какой-нибудь этюд или не напишу.
— А почему именно этюд? Разве ты не способен на большее?
— Не знаю. У меня всегда кончалось дело только этюдами. Редко я что-нибудь доводил до конца.
— Но ведь сейчас ты думаешь серьезно работать?
— Хочется… очень хочется, Надюша. Не знаю. Может быть, что-нибудь и выйдет. Ты прости меня, что я сейчас увлечен, как мальчишка, и столько накупил холста и красок. Но ты понимаешь, это вдохновляет меня. Пойми… Не сердись.
— Да что ты, Август? За что же сердиться? Напротив, я счастлива, счастлива этим. И хочу сказать, чтоб ты не судил себя так строго. Может быть, ты больше художник, чем инженер? И почему бы тебе всерьез не заняться живописью?
— Я займусь.
— И бросишь свое электричество?
— Что ты, Надюша. Как можно? Это моя профессия.
— Вот об этом я и говорю.
— О чем?
— О профессии.
— Сменить диплом инженера на…
— Да.
Август рассмеялся.
— Прости меня, Надюша, но это наивно. А впрочем… — Он вдруг замолчал, долго всматривался в холст, что-то подправил там кистью, потом пристально посмотрел на Надю, снова перевел взгляд на холст и задумчиво произнес. — Ты высказала вполне разумную мысль. И наивным выгляжу я, а не ты.
— Почему?
— Потому что здесь Туркестан, азиатчина, а не Петербург. Кому нужно здесь электричество? Кому нужен инженер-электрик? Ничего этого здесь не нужно. А вот живопись… на местном колорите, яркая, экзотическая, это может быть моим открытием. Ты понимаешь, Надюша, целым открытием! — воскликнул он, снова загораясь. — И давай в самом деле займемся живописью. Всерьез, Надюша. И забудем, по крайней мере на время, забудем об электричестве, о профессии инженера, обо всем… Сейчас мне хочется видеть только тебя и вот эти холсты… Жить только тобой… и этими холстами.
Со стороны двора, по саду, тихо крались к ним хозяйские ребятишки. Трое из них, самых маленьких, дочерна загорелых, крепко держались за руки, это, видно, придавало им смелости, и медленно двигаясь, часто останавливались, зорко, с опаской следили круглыми глазами за странным человеком, похожим на знахаря, на колдуна. Двое крайних были в одних лишь коротких рубашонках, едва доходивших им до пупка, хотя одному, может, минуло лет восемь, другому шесть; третий же, самый маленький, лет четырех, карапуз, был совсем нагишом, зато на голове у него красовалась красная бархатная тюбетейка, уже затертая, грязная и облезшая, с кожаным амулетиком, болтающимся на нитке с белыми, черными и синими бусинками. За малышами двигались ребята постарше и, видимо, похитрее. Эти держались рассредоточение, прятались за деревьями, прижимались грудью к стволу, выглядывали из-за него украдкой то с одной стороны, то с другой. Еще дальше стояла на траве между деревьями девочка-подросток, та самая Салтанат с серебряными и медными монетками на косичках, которая часто сидела у Нади в амбулатории, если там были только женщины или одна Надя.
Дети не проронили ни единого звука, зная, что им не сдобровать, если их заметят. Знахари и колдуны не терпят посторонних глаз, а то, что человек этот, расставивший вокруг себя странные предметы, колдун, изгоняющий из тети Надиры каких-то злых духов, это было для них ясно, как день, да и по всему видно: а эта колдовская тренога на деревянных ногах, к которой знахарь то подходил, то медленно отходил на три-четыре шага, то вдруг опять кидался, и так неожиданно, что у детей все холодело внутри; и палочка, которую знахарь держал то кверху, то тыкал ею во что-то, стоявшее перед ним на треноге; и табурет со снадобьями, и сам знахарь, все что-то говоривший Надире, сидевшей под орешиной, — все было таинственно, жутко и страшно интересно.
Когда уже двигаться дальше стало опасно, дети остановились, замерли, долго стояли на одном месте, так ничего и не увидев толком и не разгадав колдовских тайн.
На следующий день они опять явились, но вели себя уже смелее, так что знахарь, кажется, даже заметил их, но странное дело: не закричал на них, не замахал негодующе руками, не зашипел по-змеиному, делая страшное и злое лицо, как другие, которых детям приходилось видеть прежде. Видимо, эта молоденькая тетя Надира страдала каким-то тяжелым недугом, потому что и сам знахарь, и она ходили сюда, должно быть, целую неделю и всегда в одно и то же время, когда солнце садилось на крышу дома и скатывалось с крыши за дувал; тогда в саду начинали просыпаться и ворочаться под деревьями сумрачные тени; только старая орешина стояла вся осиянная солнцем, и от этого сияния внизу под ее могучей кроной, где сидела на низеньком стульчике тетя Надира, а знахарь все колдовал да колдовал вокруг нее, было все насквозь пронизано золотом и светом: любая жилка в зеленом ореховом листе низко нависавшем над ними, любая травка на земле.
С каждым днем дети вели себя все смелее и все ближе подкрадывались к орешине. Однажды тетя Надира крикнула:
— Салтанат, Анвар, Сабирджан! Идите сюда, не бойтесь! Посмотрите, что делает дядя!
Но стоило ей подать голос, как их словно ветром сдуло. Однако немного погодя они вновь стали показываться за деревьями, и вдруг все отчего-то очень осмелели: вышли из-за деревьев, заговорили, поглядывая назад, только Салтанат исчезла так стремительно и незаметно, точно растворилась, превратившись в воздух, как волшебница. Со двора в сад через раскрытую детьми калитку прошел хозяин — высокий, худой, сутулый с заложенными за спину руками. Мальчишки кинулись к нему, стали что-то нашептывать, запрокинув головы, глядя ему в лицо. Он остановился, внимательно слушал их с минуту, потом решительно направился к орешине. Многочисленные сыновья его семенили вокруг него, двигаясь плотным кольцом, крепко вцепившись кто в отцовский палец, кто в рукав, кто в полу халата.
— Не груби ему, Август, если он что-нибудь скажет. Умоляю тебя, — шепнула Надя.
— А что он может сказать? — удивился Август.
— Не знаю. Он все может сказать.
Август недоуменно и равнодушно пожал плечами.
— Не понимаю. Как он может… Туземец… Азиат…
8
Человека этого Надя знала довольно хорошо. С двух лет начал отец возить его с собой по пастбищам, потому что не с кем и не у кого было байскому пастуху Дусмату, а по прозвищу Кара — Черный — оставить своего единственного сына Худайкула в селении. Не было у пастуха родственников. Да и не хотел он отпускать от себя маленького Худайкула, боялся, что вслед за женой потеряет и сынишку. Кара, получивший свое прозвище за черный цвет липа, а черное оно было оттого, что всю жизнь его жгли горячие и холодные ветры, калило солнце, секли дожди, острая ледяная холодная крупа, что не имел он в селении ни мазанки своей, ни приюта. Зиму и лето жил среди вольных степных просторов и горных долин: то прятался от непогоды вместе с женой и овцами в душных овечьих кошарах, пропитанных запахом шерсти, мочи, навоза, и сам пропитываясь этим стойким, крепким и теперь казавшимся ему родным запахом; то опять шел на солнце, дышал сладким медовым воздухом альпийских лугов, синих от бескрайней шири степей, будто пил, не зная ни сытости, ни устали, любимое кобылье молоко — кумыс, от которого тело наливается силой, как медью. Жену свою, семнадцатилетнюю красавицу Айнису, купленную у такого же бедного бродячего человека, чабана, пасущего, как и он, Дусмат, богатые байские стада, за калым в пять баранов, которые паслись тут же, вместе с байской отарой, только всех их Дусмат пометил особой меткой — отстриг до половины конец левого уха, не отстриг, а отрезал ножом — Дусмат тоже не отпускал ни на шаг, возил ее с собой по горам и степям. Но Айниса и не просилась никуда, боялась больших кишлаков, где много людей, боялась базара. Однажды приехал к Дусмату доверенный от управляющего, по имени Гулям. Этот Гулям приезжал и прежде, если баю или управляющему были нужны бараны для какого-нибудь празднества, и Дусмат его знал хорошо. На этот раз Гулям приехал не с одним, а с двумя погонщиками, потому что баю нужно было пригнать сто голов овец. У бая родился сын, Низамхан, и по этому случаю счастливый отец хотел устроить большой той. Пока отсчитали овец и отогнали их в сторону отдельной отарой, Айниса наварила в котле душистой баранины с тестом, и Гулям с погонщиками сели поесть перед длинной дорогой. Они пригласили с собой и Дусмата, налили ему полную пиалу какой-то прозрачной жидкости, по цвету ничем не отличающейся от простой воды, и заставили выпить. Когда-то вот так же Дусмата обманули на базаре, заставив выпить водки. С тех пор он помнил запах и вкус водки. Но сейчас это была не водка, а что-то другое, без всякого запаха Тогда, на базаре, Дусмат вовремя остановился, не выпил все, что ему дали, и потом чувствовал, как сладко кружилась голова от этого яда, а самому ему хотелось быть очень добрым, и он чуть не даром отдал ярку с двумя кудрявыми барашатами. С тех пор он больше в рот никогда не брал этого яда. Но сегодня был особенный день, можно сказать, праздник для Дусмата: во-первых, в кои-то веки увидишь в горах человека да перемолвишься с ним словечком, а во-вторых, рождение сына у бая — тоже приятная весть, и Дусмат решил, что можно принять этот грех на душу второй раз в жизни. Он взял из рук Гуляма пиалу, понюхал жидкость и сказал, засмеявшись:
