— Вот ведь какая ты скотина подлая, — сказал ему вслух Худайкул, — не понимаешь доброго отношения. Не понимаешь — так получай. Еще получай.
Худайкул стегал осла по ногам пуще прежнего, а тот не двигался с места, непривычно высоко подняв голову, насторожив длинные уши, отчего они казались Худайкулу еще длиннее, зажав во рту непрожеванный пук травы. Худайкул удивился, прислушался. По ту сторону горы, должно быть в долине, где была отара, слышался странный шум, похожий на шум ветра или горной реки. Через секунду-другую этот шум перешел в гул. Он быстро приближался и расширялся, словно обтекая гору справа, слева и устремляясь на ее вершину. Теперь Худайкул уже мог различить в этом гуле блеяние многих сотен овец, их панический стремительный стук копыт по земле. Мальчик еще стоял на месте, соображая, что могло там сейчас происходить, как из-за горы вымахнули овцы, обтекая ее тремя потоками, которые быстро скатывались вниз.
Худайкул сразу все понял: на отару напали волки. Но где отец? Надо бежать ему на помощь. Но бежать по тропе, огибающей гору по самому ее подножию, — далеко, версты полторы, напрямик, через вершину — круто, быстро не побежишь. Но так все-таки будет быстрее. Худайкул бросился вверх, к каменному двугорбому верблюду.
Взлетев на самую вершину, с трудом вскарабкавшись на горб каменного верблюда, Худайкул сразу увидел отца. Он боролся с волком. Один на один. И с пустыми руками. Посох то ли сломался, то ли отец уронил его, и он валялся где-то в траве. Сильный матерый волк стоял на дыбах, тяжелая башка с прижатыми ушами была на уровне головы отца. Зверь пытался свалить человека на землю, толкая его в грудь передними лапами, но это ему не удавалось, потому что в горячую, красную, хрипящую пасть его была втиснута рука по самый локоть со сжатым кулаком, упиравшимся прямо в твердую глотку. Волк остервенело грыз и рвал руку зубами, стараясь вытолкнуть ее из пасти, хоть немного отпихнуть от глотки.
Тогда бы ему удалось соединить челюсти и перекусить руку. Отец это знал и старался еще глубже втолкнуть руку в пасть, а левой обессилевшей рукой давил твердое под шерстью горло.
Все это мальчик увидел в один миг, едва вскочил на камень. Обезумев от ужаса, что волк может загрызть отца насмерть, и не чувствуя ни малейшего страха за себя, он стремглав бросился с горы вниз. Ему оставалось добежать до отца всего шагов десять, когда зверь повалил отца на землю.
— Ой, папа! — в ужасе закричал мальчик. — Погоди… Потерпи чуточку… Я сейчас… Убью его! — добавил он, мечась уже тут, рядом, и не зная, что делать, как помочь отцу. Зверь, оглушенный борьбой, не слышал, на замечал мальчика. Худайкул увидел посох в траве, взял его в руки, высоко поднял над головой и изо всех сил ударил волка поперек спины. Зверь повернул ощеренную, хрипящую слюнявую пасть к мальчику, сделал движение, чтобы броситься на него, и вдруг сел на задние лапы. В этот миг, примчавшись откуда-то из погони за стаей, волка с разбегу свалил огромный волкодав с белой, испачканной в крови шерстью.
Отец умер дней через семь. У него была разорвана грудь и шея, искусано лицо, руки. Перед смертью он послал Худайкула в горы, велел найти там, в рощице, кривую арчу, похожую на согнутое колено, а рядом с ней два красных камня, наполовину ушедших в землю.
— Нашел? — спросил он тихим, слабым голосом, когда Худайкул вернулся.
— Нашел.
— Ну вот… Это все твое. Когда вырастешь, купишь себе небольшой домишко с садиком, землю купишь, станешь сам себе хозяин. Бог даст, и жена найдется. Только будь осторожен, держи свой язык на запоре.
Смышленого, бойкого и быстроногого мальчугана управляющий не послал больше пасти отары, а оставил при себе для всяких поручений. Может быть, чувство независимости, которое вселяли в него деньги, оставленные отцом, или благоволение самого господина управляющего, дядюшки Абдуллы, или то и другое вместе внушали ему это, только Худайкул умел держать себя с удивительным для его возраста и положения превосходством среди таких же, как он, молодых батраков. Он частенько делал строгие замечания и назидания кому-нибудь из своих же товарищей, и те диву давались: откуда у Худайкула, сына чабана, появилась такая заносчивость, словно он был не батрак, а хозяин. «Напускное или нет?» — недоумевали некоторые. И все опешили, остолбенели, когда в положенный срок, как завешал отец, Худайкул из батраков сделался вдруг хозяином. Купил себе сад в полторы десятины, затеял строить дом, и все это обнес добротным глиняным дувалом. По правде сказать, надолго бы ему хватило этой работы, если б не люди, те самые батраки, которых он бывало частенько отчитывал за нерадивость или несообразительность. Сначала пришли к нему Декамбай и Балтабай, в то время еще совсем молодые парни, оба босые, не имевшие ровным счетом ничего, кроме домотканых коротких, по колено, штанов, залатанной рубахи, поясного платка, тюбетейки и красивой тыквенной табакерки — единственного их имущества, которое они носили, упрятав в бельбаг, как драгоценность. Худайкул не звал их ему помогать и удивился, когда они пришли. Он не любил Декамбая и Балтабая за их нерадивость и леность, да, может быть, еще за то, что оба они, длинные, худые, были уж слишком похожи на него и своим непомерным ростом и своей неуклюжей худобой. Худайкул во дворе месил глину, когда оба приятеля явились к нему. Он что-то нехотя и грубо проворчал в ответ на их приветствие и молча продолжал свое дело.
— Что же ты, Худайкул, разбогатеть — разбогател, а глину сам месишь?.. — сказал ему Декамбай. — Хоть нас вот с Балтабаем нанял бы, что ли!
— Нанять можно, да от таких лентяев проку-то не будет.
— А ты погляди на нашу работу.
— Да уж видал, знаю.
— Видал? Ничего ты еще не видал, — сказал Декамбай. Дай-ка сюда кетмень-то. — Он взял из рук Худайкула кетмень, поплевал на свои ладони в черных заскорузлых мозолях, мозоли эти то отслаивались жесткими, как слюда, желтовато-грязными пластинками, то опять нарастали буграми, и как был в белых домотканых штанах из маты, спускавшихся по самые икры, так и шагнул в глину, сразу утонув в ней по колено.
— Что же ты так-то вот… в штанах полез в глину, — сказал Худайкул сердито и болезненно сморщился, будто ему причинили боль. — Поберег бы их немного… Других-то ведь не имеешь!
— А черта ли их беречь, — отозвался Декамбай, с азартом поддевая кетменем глину и отбрасывая ее за свою спину. — Не имею и не надо. Еще не было у меня печали… чтобы заботиться, кому на хранение вторую пару штанов пристроить. А у тебя во дворе не могу же я без штанов находиться.
— Так подсучил бы.
Все трое были в одинаковых узких штанах, плотно облегающих икры, и потому штаны нельзя было ни подсучить, ни приподнять даже до колен. Все это видели и знали, и потому замечание Худайкула воспринято было Декамбаем и Балтабаем, как издевка.
— Ты-то свои что же не подсучил? — ввязался в разговор Балтабай.
— Вы на меня не смотрите. У меня и другие штаны найдутся.
— Велика гордость — штаны. Вот если б ты жену заимел… да не одну, тогда бы, конечно, мог бы и погордиться перед нами. А штаны — тьфу на них! — Балтабай плюнул в глину.
Худайкул покосился на него: издевается или нет?
— Человека ведь сразу узнать можно, — поддержал Балтабая Декамбай, — богатый он или бедный. — А по чему, думаешь, можно узнать, а, Балтабай?.. — обратился он к своему другу, словно Худайкул и не стоял рядом.
— Так вот… Если человек имеет одни штаны… Куда же дальше? Не назовешь ведь его богатым, — сказал Балтабай.
— Э-э, нет, брат. А ты забыл нашего Бабамурата, который в позапрошлом году умер? Всю свою жизнь он просидел у мечети в лохмотьях, а двух жен имел. И как они теперь зажили! Сам видишь. Нет, Балтабай, не в штанах дело. Можешь ты иметь один штаны и говорить, что ты самый что ни на есть беднеющий из бедных. Но кто тебе поверит, если у тебя две жены? И обратно, как бы вот Худайкул не уверял меня, что он богатый, я ему не верю.
— Это почему же так? — насмешливо, с оттенком холодного презрения спросил Худайкул. — Сам галах и другим не веришь?
— Я галах, не отрицаю. А ты богатый. Но где твое богатство? В чем оно?
— А ты не видишь? — обиделся Худайкул. — Сад у меня, земля, дом вот скоро будет. Я за вашу работу заплачу, сколько она будет стоить.
— Я не о том. Мы с Балтабаем так пришли тебе помочь, по-братски. И ты об оплате больше речей не заводи. Ты мне другое скажи, Худайкул. Богатый ты или нет?
— Ну?
— Нет, ты не нукай, а скажи: богатый или нет?
— Ну, богатый.
— Нет, — решительно сказал Декамбай. — Не верю. Ни черта ты не богатый.
— Да почему это ты так говоришь? — вскипел Худайкул. — Хочешь, я тебе сейчас кожаный бурдюк приволоку с деньгами.
— Не приволочешь. У тебя его нет, — решительно отрезал Декамбай.
— Ну… бурдюка, может, нет, так другая посудина есть.
