— Не пахнет. А то вот пил я эту самую водку один раз на базаре, лет восемь тому назад, так помню, как пахла. Эта, видно, получше той-то, будет, а, братец Гулям?
— Лучше, лучше. Пей, — сказал Гулям, держа перед собой большую горячую дымящуюся кость с мясом и разглядывая, с какой стороны лучше к ней приступить.
Дусмат поднес пиалу ко рту, немного еще подержал, собираясь с духом, подумал и опять сказал:
— Говорите, сыночек у нашего бая родился? Это важный случай. Да и то сказать: какой вред мы видели от нашего уважаемого бая? Нет, никакого вреда не видели. Уж расчет всегда полностью. За то и стараемся. Кабы не доброта нашего управляющего, кормильца дяди Абдуллы, так не видать бы мне моей жены Айнисы и моего сыночка Худайкула. Где бы я взял полдесятка баранов за калым отдать?
— А ты пей да отдай пиалу сюда, — перебил его Гулям.
— Сейчас выпью, — сказал Дусмат. — Да хоть вот за вас… Разве грех будет выпить? Живого человека, бывает, годами не видим… А тут вы приехали, да сразу трое. Ведь это праздник для нас.
— Вот и пей, — сказал Гулям. — Только не останавливайся, когда станешь пить. Все сразу пей, большими глотками. Одним верблюжьим глотком сможешь?
— Верблюжьим? Смогу.
Дусмат решительно понес пиалу ко рту, но не смог выпить одним глотком, выпил тремя. Тотчас пальцы его сами разжались, пиала выпала из рук, рот раскрылся, и Дусмат не мог передохнуть, словно его схватили за горло и начали душить.
Трое приятелей громко хохотали. А Дусмат вдруг увидел, как они все вместе, не поднимаясь с места, поплыли от него в сторону, исчезли, только голоса их раздавались где-то рядом, у него за спиной. Дусмат поводил мутными глазами, ища приятелей. В какое-то мгновение они появились перед ним опять так же близко, сидя на своем месте, словно никуда и не уходили. Ему стало удивительно, что они здесь, но Дусмат не мог понять, близко они или далеко, потому что все они то отдалялись от него, то приближались. Видно, они задумали с ним пошутить, поиграть зачем-то.
«А может я пьян, и они сидят на месте?» — подумал Дусмат и протянул руку, намереваясь достать ею до Гуляма.
— Гы-ы… — засмеялся он и сам удивился себе: такого странного смеха у него никогда не было. — Играете?.. В прятки со мной играете? — сказал он вслух.
— Чего ты мелешь чепуху! — грубо оборвал его Гулям и стряхнул с плеча руку Дусмата.
Тотчас они все трое опять исчезли. Дусмат повалился наземь и больше ничего не слышал.
Очнулся он перед утром, когда рассвет дымился еще за горами, и не сразу понял, отчего ему так дурно. Тяжелая голова гудела, к горлу подкатывалась тошнота, все тело разламывала боль.
— Ой-бой, как я тяжело заболел, Айниса, — со стоком вслух пожаловался он жене и окликнул погромче: — Айниса! Дай мне айрану.
Ему никто не отозвался.
Дусмат нашел Айнису через три дня в пенистой горной реке, прибитую течением к сизо-зеленым большим валунам на мелком перекате.
Дусмат ошалел от горя и с полгода ходил сам не свой, как помешанный. Он считал себя главным виновником смерти жены и не мог простить себе своей беспечности, своей дурости тогдашней. Потом в нем проснулся гнев, и ему стало ясно, что нельзя оставлять Гуляма безнаказанным, надо отомстить за жену, убить Гуляма, да и тех двоих тоже убить. Целыми днями и бессонными ночами он стал думать, как убьет Гуляма и как потом ему станет хорошо на душе. Он представлял себе, как придет в селение, гордо пройдет по улице прямо к дому этого подлеца, позовет его во двор и скажет: «Гулям, я пришел за тобой. Хочу исполнить свой долг». Потом стало казаться, что лучше это сделать тайком, — подкараулить Гуляма где-нибудь на дороге, спрятаться за дувалом или за деревом и ждать, когда Гулям пойдет из гостей. «Ведь ходит же он в гости, каждый день ходит, вот и подкараулить», — думал Дусмат. Потом он отказался и от этой мысли. «Зачем идти в кишлак и караулить его на дороге? Он и сам приедет сюда. Ведь приезжал же он прежде за баранами», — решил он и стал ждать Гуляма.
Чем дольше он ждал Гуляма, тем эта мысль жгла его все сильнее. Иногда он вскакивал по ночам оттого, что явственно слышал стук приближающихся копыт и голоса людей. Он шарил рукой по земле, под халатом, где всегда лежал нож, и долго сидел на циновке, напряженно вслушиваясь, но кроме гулкого стука в груди ничего не слышал. Иногда даже днем раздавался вдруг у него за спиной голос жены или смех Гуляма. Дусмат быстро оборачивался. Никого не было.
Жизнь его скрашивал сын Худайкул. И однажды Дусмата пронзила ясная и трезвая мысль: а на кого же он его оставляет, решаясь на такое дело? «Хорошо, если мне удастся убежать с Худайкулом, а если не удастся и меня арестуют?» — думал он, и ему стало страшно за судьбу сына. Дусмат стал благодарить бога, что он спас его от этого поступка, стал просить силы стерпеть, удержать руки, если приедет Гулям.
А Гулям будто на расстоянии читал его мысли. Как только Дусмат отрешился от своей мысли убить его, так он был тут как тут, явившись опять за баранами для управляющего.
— Гулям, — хмуро сказал ему Дусмат, мрачно глядя в землю, — благодари бога, что у меня есть Худайкул. Не будь его, не было бы теперь и тебя на земле.
С тех пор он привязался к маленькому сыну еще крепче. Поил его кобыльим молоком, кормил вяленой бараниной и овечьим сыром. Целыми днями Худайкул забавлялся с овцами, катался верхом на белых волкодавах, таких сильных и высоких, что у семилетнего мальчика не доставали до земли ноги, когда он садился на них, вцепившись смуглыми ручонками в жаркую шерсть. Ради сына Дусмат однажды поехал в Ташкент, и мальчик впервые увидел город, базар, такую уйму народа, что у него кружилась голова, он тихонько дергал отца за рукав и просился домой назад в горы. Навсегда запомнил Худайкул ту первую, ни с чем не сравнимую радость от покупки детских яловых сапог с подковками, незабываемый вкус и сладость белого куска сахара, съеденного впервые в жизни. Дома, в степи, он попросил отца спрятать сапоги в хурджун: тут сподручнее было бегать босиком, да и сапоги следовало поберечь, ведь этакую вещь люди иногда покупали только раз в жизни. Потом он чуть не каждый день просил отца достать сапоги, не для того, чтобы надеть, нет, а только посмотреть на них, полюбоваться, понюхать их дегтярный вкусный запах. Должно быть тогда и родилась в его характере та черта, которая осталась в нем на всю жизнь самой приметной — бережливость. Свои ли, чужие ли вещи Худайкул ценил и берег.
— Надень сапоги-то, поноси, — говорил отец сыну. — Я хоть погляжу, каков ты в сапогах-то. Что ж они все в хурджуне лежат. Ведь ты растешь, они малы станут.
— Больно уж жалко без пользы трепать их, — отвечал Худайкул. — Вот пойду в кишлак, тогда и надену.
Девять лет прожил Худайкул с отцом. Возвращаясь однажды летним полднем верхом на осле из селения, куда отец посылал его за ячменной мукой и за солью, Худайкул приближался уже к тем местам, где должна была пастись отара. Вот сейчас он обогнет невысокую гору, поросшую арчевником, кизилом, боярышником, желтоголовой степной полынью, и за этой горой, на вершине которой виднеется огромный серо-голубой камень, похожий на лежащего двугорбого верблюда, в широкой долине будет пастись отара. Худайкул пустил осла впереди, а сам шел за ним по тропе, подгоняя осла хворостиной. Ударит его хворостиной вдоль спины или по крупу, тот и не почует, а как ожгет его по задним ногам, так тот сразу ими засеменит. Худайкул посмеивался, глядя, как осел смешно и быстро сучит тонкими ножками. «А ведь и правда, как они держат его, эти ноги, такие тонюсенькие, что на них и смотреть жалко, — думал Худайкул. — Да еще везет мешок муки на спине, да и сам я все время сидел сверху. А бывает, что вместе с отцом взгромоздимся, — он впереди, а я сзади, так что едва умещаемся вдвоем-то, я тогда то и дело сползаю к хвосту. А он идет, гнется, а идет. Не стану больше стегать, пусть себе плетется. Куда нам спешить?» Но едва Худайкул перестал его подбадривать прутом по ногам, как осел совсем обленился и принялся щипать траву вдоль тропы.
— Вот ведь какая ты скотина подлая, — сказал ему вслух Худайкул, — не понимаешь доброго отношения. Не понимаешь — так получай. Еще получай.
Худайкул стегал осла по ногам пуще прежнего, а тот не двигался с места, непривычно высоко подняв голову, насторожив длинные уши, отчего они казались Худайкулу еще длиннее, зажав во рту непрожеванный пук травы. Худайкул удивился, прислушался. По ту сторону горы, должно быть в долине, где была отара, слышался странный шум, похожий на шум ветра или горной реки. Через секунду-другую этот шум перешел в гул. Он быстро приближался и расширялся, словно обтекая гору справа, слева и устремляясь на ее вершину. Теперь Худайкул уже мог различить в этом гуле блеяние многих сотен овец, их панический стремительный стук копыт по земле. Мальчик еще стоял на месте, соображая, что могло там сейчас происходить, как из-за горы вымахнули овцы, обтекая ее тремя потоками, которые быстро скатывались вниз.
