— А ты не видишь? — обиделся Худайкул. — Сад у меня, земля, дом вот скоро будет. Я за вашу работу заплачу, сколько она будет стоить.
— Я не о том. Мы с Балтабаем так пришли тебе помочь, по-братски. И ты об оплате больше речей не заводи. Ты мне другое скажи, Худайкул. Богатый ты или нет?
— Ну?
— Нет, ты не нукай, а скажи: богатый или нет?
— Ну, богатый.
— Нет, — решительно сказал Декамбай. — Не верю. Ни черта ты не богатый.
— Да почему это ты так говоришь? — вскипел Худайкул. — Хочешь, я тебе сейчас кожаный бурдюк приволоку с деньгами.
— Не приволочешь. У тебя его нет, — решительно отрезал Декамбай.
— Ну… бурдюка, может, нет, так другая посудина есть.
— Нету у тебя никакой посудины, — ввязался опять в разговор Балтабай. — А была бы, так и жена бы у тебя была. Вот когда у тебя будет жена, да не одна, а две, вот тогда я скажу, что ты богатый, и равняться с тобой не посмею.
Разговор этот, начавшийся с полушутливых фраз Балтабая и Декамбая, закончился на полном серьезе и глубоко запал в душу Худайкула. Еще не отстроив дом, он женился, привез жену из маленького горного кишлака неизвестно за какой калым. Жена его, шестнадцатилетняя Башарат, была рябовата, бледна, худощава, но едва она появилась в его доме, как Худайкула словно подменили. Он стал надменен, важен в своем новом полосатом халате и белой чалме, и уж не прятал руки в просторные рукава, а закладывал их за спину, словно они и мерзнуть у него перестали.
Декамбай с Балтабаем сразу это приметили и в самом деле почувствовали, видно, разницу между собой и Худайкулом. Заметно было, что Худайкулу так и хочется теперь вызвать их на прежний разговор, но ни Декамбай, ни Балтабай не осмеливались даже разговаривать с ним в том фамильярном тоне, какой у них был раньше, хотя Худайкул вот уже второй год, возясь с постройкой, продолжал вместе с ними месить глину, сидя на корточках, лепить из нее ладонями круглые кирпичи для дома, обносил дувалом сад.
Разговаривали Декамбай с Балтабаем теперь все больше между собой, а Худайкул молчал, с достоинством хранил свое положение женатого человека, а раз женатого, как считали эти парни, значит богатого. Иногда они, пошабашив и отужинав у него уже в поздние сумерки, чинно и вежливо распрощавшись, на следующий день вдруг не являлись. Худайкул ждал их день-два, ждал неделю, наконец садился на лошадь и ехал за ними верхом куда-нибудь в соседний кишлак, где, как он слышал, они нанялись жать и вязать в снопы зеленый клевер либо вот так же возводить дувал вокруг чужого двора.
— Что же это вы переметнулись? — укоризненно говорил им Худайкул, с трудом разыскав их среди зеленого поля или в чьем-нибудь незнакомом дворе. — Надо было закончить у меня все дела по чести по совести, а потом уж уходить.
Декамбай с Балтабаем виновато молчали, смущенно почесывали то бритую голову, то острый кадык на длинной загорелой шее.
— А может быть ты, Худайкул, кого-нибудь другого взял бы помочь-то тебе? — неуверенно говорил кто-нибудь из них. — Ты ведь будто бы недоволен нами. Говоришь — ленивы мы да руки у нас неумелые.
— Говорил, а теперь не говорю. Руки у вас не только умелые, а прямо-таки золотые. Только, видно, не для каждого. Этим и повернули вы душу мою. Если бы кто другой, не вы, не пошел бы я кланяться никому.
Если б нашелся человек, который год или два назад сказал бы Худайкулу, что эти два бездомных батрака, молокососы, которые сами-то не знали, как свою жизнь устроить, вдруг повернут его душу так, что он всю жизнь будет их помнить, Худайкул не поверил бы и не побоялся бы побиться об заклад на все свое богатство, хранившееся теперь не в горах у кривой арчи, под красными камнями, а где-то в саду, под дувалом.
А так случилось. Поздней осенью, когда начались ненастные дни и все работы у Худайкула были закончены, он позвал парней в комнату, на мужскую половину, погреться у сандала, и положил перед каждым из них кучу серебра. По тем временам это была щедрая плата. Худайкул молча, но весело и гордо поглядывал на батраков.
— Ну как? Не обидно будет? — спросил он и опять перевел взгляд с одного на другого.
— Обидно, — сказал Декамбай. — Обидно, Худайкул.
— То есть как? Мало? — отшатнулся Худайкул, выкатывая из орбит глаза. — Ну вы уж, я вам скажу, совсем совесть потеряли. Сколько раз вы от меня уходили? Вспомните. А теперь чего же вы хотите? Ограбить меня?
— Худайкул, не кипятись прежде времени, — спокойно произнес Декамбай. — Послушай, что мы тебе скажем.
— Не хочу слушать. Не хочу ничего знать. Я мог бы, как другие, ничего вам не дать.
— Вот это самое мы и хотели тебе сказать. Но ты ведь не выслушал нас.
— Что? Что сказать?
— Нам не надо от тебя ничего. Понимаешь?.. Не надо денег. Кормил ты нас за нашу работу, хорошо кормил. Мы сыты были. Вот и спасибо. А денег нам твоих не надо.
— Все-таки думаете — мало я вам даю?
— Да нет, Худайкул, не мало. Понимаешь, не мало. Только не за деньги мы пришли к тебе работать. Помочь пришли, по-братски. Понимаешь?.. Мы ведь тебе и тогда об этом говорили. Но ты не поверил. Уважаем мы тебя. Все-таки наш ровесник, хоть теперь и богатым стал. Не хотим мы с тобой никаких счетов, ни расчетов сводить.
Они ушли, оставив Худайкула наедине с собой да с двумя горстями серебра, лежавшего на красном сатиновом одеяле, покрывавшем сандал. Худайкул сидел, глядел на серебро, думал: «Ну, учудили. Ай да галачи! Денег им не нужно! Таких дураков еще на свете не было, чтобы от денег отказывались. Да ведь кто? Декамбай с Балтабаем! А? Хоть бы люди были. А то ведь голь перекатная. Кроме табакерки и похвастать-то нечем». Но что бы ни думал Худайкул, а в душе его словно действительно что-то ворочалось.
Да, есть на земле странные люди, Худайкул, есть.
Больше всего не хотел Худайкул, чтобы люди считали его бедным человеком, боялся этого, и все тяготел к богатым. Но те видели, какой он богатый, тех на мякине не проведешь: весь доход его был от сада да еще от бахчи, на которой сам и пот льет и мозоли на руках наращивает, как последний поденщик. Только раз нанимал себе настоящих батраков, Декамбая да Балтабая, когда строился, обзаводился семьей да хозяйством, так и то даже эти галахи, говорят, денег с него не взяли, пожалели, видимо, своего брата — галаха, батрака. И сельские богатеи — мулла Мирхайдарбек-ходжа, волостной управитель Абдулхан, мираб Хашимбек держались с ним примерно так же, как сам он держал себя, с Декамбаем да Балтабаем. Одним словом, от бедных Худайкул отстранился и к богатым не пристал, потому и жил в каком-то особом одиночестве. Но как ни трудно сводил он концы с концами, все-таки женился еще раз, взял вторую жену.
Теперь уж и вовсе нелегко стало Худайкулу сводить эти самые проклятые концы: не успеет он отвезти на своей арбе два-три мешка пшеницы на мельницу да смолоть ее на муку, как уж говорят: рис кончился, надо ехать на рисорушку, везти шалу.
— Это почему же он так быстро кончился? — раздражаясь, спрашивает Худайкул у старшей жены. — Ведь на прошлой неделе еще с полмешка было?
— Корова молока убавила, рису да муки теперь больше в расход идет, — виновато оправдывалась Башарат.
— Что это она у вас больно рано сбавлять стала? — все больше раздражаясь, говорил Худайкул. — У людей чуть не до отела доятся, а тут еще вся зима впереди, а уж молока нет.
— Напрасно такие слова говорите, — возражала Башарат. — Корова хорошая. Грех на нее обижаться, на кормилицу нашу. У людей по три, по четыре месяца не доятся, сами знаете, а наша отдохнет пять-шесть недель до отела, да и теленочка принесет. Опять бог молочка дает.
Семья прибавлялась год от года, детей становилось все больше и больше, как огурцов на грядке после хорошего дождя или полива. То надо было всем купить маты на рубашонки да на платьица, то кому-нибудь тюбетейку, то халатик на зиму, а если всем по паре калош с ичигами, так тут уж прямо разор настоящий: шутка ли сказать — семь пар калош да семь пар ичигов. А ведь женам ичиги с калошами — уж это обязательно, да ситцу, да сатину на платья, а там, глядишь, паранджа истрепалась, шальвары новые нужны да еще какая-то тесьма особая на эти шальвары. Оно, конечно, и самому приятно глядеть на эту зеленую с красными искорками тесьму на шальварах, когда она горит, как два браслета, на ногах у Халиды, чуть повыше ее голых щиколоток. А ведь, что греха таить, — хочется иной раз Худайкулу и побаловать молодую жену тайком от старшей: серебряные серьги либо колечко медное привезет ей из Ташкента, а то просто горсть фисташек жареных или четверть фунта ее любимой халвы с орехами. И серьги, и колечко Башарат потом увидит и, конечно, не поверит Халиде, что это ее приданое, которое она прежде берегла и не надевала; и будут слезы и обиды, будет зависть и ненависть. Да что же делать? Наплевать. Нельзя же в самом деле разоряться ему вконец и баловать подарками обеих жен. А тут еще окажется, что поденщики нужны — урожай в саду убрать, а их надо накормить да расплатиться с ними по совести, как договаривался, хотя и работали они всего семь-восемь дней. Худайкул не любит, как другие, обманывать людей да прогонять их взашей, не расплатившись по совести, сам когда-то в молодости батрачил, помнил про себя, хотя не любил, когда другие об этом напоминали. Поденщиков Худайкул тоже нанимал с умом, не брал своих односельчан, из ближних кишлаков тоже не брал: ведь каждый из них непременно что-нибудь унесет из сада, либо яблоки в узелке, либо орехи детям своим; а тот, который из дальних мест сюда пришел заработать, тому некому нести и некуда. Вот Худайкул и брал всегда для садовых работ иногородних, из других мест. Одним словом, расходов хватало, куда ни повернись — всюду расходы, а доход один — сад. А всякий знающий человек понимает, как жить на такой доход. Вся надежда на аллаха. Угодит хорошая весна без заморозков — значит урожай, деньги. Но ведь и так бывает: расцветут персики, урюк расцветет — тут вот тебе снег и мороз. Ненадолго, всего лишь на одно утро, а урожай погиб.
