с квелыми рюкзачками поднимать целину или строить гигантские ГЭС, но и мечтали о невероятных приключениях.
Павел, например, однажды чуть не устроился в кругосветку на польской яхте. Это случилось после знаменитого одиночного плавания англичанина Фрэнсиса Чичестера. Правда, бдительные загранработники «из органов» успели в самый последний момент его перехватить. Это была единственная загранкомандировка, после которой его за пределы Родины уже никогда не выпускали. Но свершить что-то вольное, необычное — в крови у потомственного кубанца.
Вот и в то тихое солнечное утро, проснувшись в гостинице по привычке достаточно рано, я обнаружил Пашино отсутствие. «Так, чем же ты решил меня удивить? » — подумал я, вспоминая нашу вечернюю беседу. Павел настойчиво предлагал проехаться в Полотняный завод, владения Гончаровых, где бывал Пушкин, а я заупрямился, думая побродить по Калуге, повидать знакомых и, может быть, заглянуть в одно из присутственных мест, чтобы навести кое-какие справки. «Так, и куда же ты, казачина, исчез?» — спрашивал я себя и, поразмыслив, почти догадался: за долгие годы наших отношений я научился выстраивать логику его поступков.
Наверняка, говорил я себе, он отправился в церковь Георгия-на-Верхах. Эта церковь всегда была в Калуге действующей, даже во времена жесточайших гонений — с 18‑го по 41‑й. В эти годы она оставалась единственной, где шли службы, и, безусловно, из-за месторасположения напротив городской усадьбы семейства Гончаровых. Местные сатрапы в репрессивные сталинские времена, видно, рассуждали так: а вдруг к ним в Калугу заглянет какой-нибудь иностранец и пожелает лицезреть дом Гончаровых, а напротив церковные развалины? Нет, рассуждали они, нельзя позориться перед заграницей...
В общем, удивительная эта церковь, возведенная в царствование Петра I, благоволившего к Гончаровым, почти три века украшает Калугу, радуя и калужан, и приезжих — своей уникальной шатровой колокольней, двухэтажным церковным приходом с галереями, с высоким «боярским» крыльцом.
Я и отправился на улицу Баумана... Не странно ли — Баумана! Отчего Баумана-то?! Почему не Гончаровых? Не Пушкина? Ну‑у, ладно... Отправился я на ту улицу, благо совсем рядом с гостиницей, и, как часто уже случалось, оказался прав. Мой Паша... Нет, не в храме я его отыскал среди молящихся, хотя он ныне стал верующим; не в усадебном подворье Гончаровых, фантазирующим на скамеечке о временах былых, пушкинских; не прогуливающимся вдоль да по улице, да по Бауманской — нет! Павел торжественно и на виду у всех пребывал в особняке Гончаровых — за огромным окном внутри чьей-то коммунальной квартиры, там, где когда-то была гончаровская зала и где, судя по всему, любили красоваться на виду у всех три сестры — Наталья, Екатерина и Александрина. Там, где эти скучающие провинциальные барышни ради развлечения наблюдали прихожан в пятнадцати метрах от себя, прежде всего, конечно, выглядывая женихов...
Так вот, Павел невинно улыбался из-за пыльного стекла и приветствовал меня, будто римский патриций, поднятием руки. Потом, естественно, он благосклонно спустился на грешную землю, чтобы восторженно объяснить мне, насколько глубоко он проник в психологию и чувствования трех сестер Гончаровых, сыгравших трагическую роль в судьбе неповторимого гения Александра Сергеевича Пушкина...
Павел (кстати, он не удивился моему появлению) принялся убеждать, что вот именно теперь следовало бы посетить Полотняный завод, чтобы «постигнуть новые глубины». Но именно после этого его поступка, на мой взгляд, нетоварищеского, я был непреклонен. Впрочем, он знал о моей неприязни к сестрам Гончаровым, о том, что я не могу им простить смерть Пушкина...
В общем, Павел не обиделся. Он не побит и не умеет обижаться. Почему? Честно говоря, не знаю. Он не стал настаивать на «гончаровской теме», а заговорил о совершенно неожиданном, причем убежденно и настойчиво, как умеет, когда чувствует свою правоту.
— Старина, нам надо съездить в Ждамирово. Сегодня же! Там, оказывается, явилась икона Калужской Божьей матери. Мне уже все разъяснили. Не упрямься, старина. Это обязательно надо — посетить светлое место.
— Ладно уж, — согласился я.
В Ждамирово мы поехали к вечеру. Ныне оно известно «святым источником» — в прибрежных зарослях светлой и быстрой речки Калужанки, впадающей в Оку.
В церковных книгах пишется: в 1748 году случилось явление Чудотворной Иконы Калужской Божьей матери от Калуги в семи верстах, в имении помещика Василия Хитрова, в сельце Тинысове...
Днем мы пытались выяснить, где теперь чудотворная? В московской Третьяковской галерее, в Русском музее в Ленинграде или в частном собрании за океаном? Нам удалось узнать одно: в калужских пределах ее нет. А ведь это — национальная святыня, подобных, общенародного почитания, икон было несколько: Владимирская, Казанская, Калужская... Так где же она?..
Несмотря на это святотатство, на это жестокое надругательство, верующие до сих пор по церковным праздникам, особенно в три летние, связанные с чудотворной, собираются в месте ее явления у святого источника и устраивают моленья.
Краснокирпичная церковь, возведенная в честь Калужской Богоматери на «горнем» берегу Калужанки, заколочена, но на вид еще крепка, хотя внутренняя роспись, как и повсюду, почти уничтожена. Уничтожено и церковное кладбище; сохранились лишь величавые липы... Однако общегражданские захоронения в сторону оврага, глубокого, как горный каньон, в последние годы расширились...
Удивительное место! Не менее неоглядно красивое и, может быть, даже более вдохновенное, чем авчуринские окоёмы... И все же опять хочется спросить себя, да и всех нас: как так получилось, что в застойную тупую эпоху всю эту чудотворную красоту — да! — великорусских земель надменно-презрительно окрестили Нечерноземьем? Кто-то ведь должен ответить!..
...Тропу к роднику, освященную верой в добро и благодарение, в совестливость и трудолюбие многих поколений русских людей, нам показала худая, жилистая женщина, в клетчатом платке, повязанном узлом на затылке; с костистыми, коричневыми от солнца руками, в выгоревшем, потерявшем цвет, вольном платье, что еще резче подчеркивало и худобу, и жилистость; с крепкими, мускулистыми ногами, будто у заправской бегуньи; и с совсем незаметной грудью, как у той же замотанной рекордами спортсменки.
Но эта женщина, конечно, была замотана не рекордами, а своим бесконечным трудом. Это была одна из тех наших вечных тружениц, которые и минуты не могут без дела. Она и сейчас умело, с размашистой точностью, с неуловимым изяществом, да еще, как казалось, и в удовольствие косила на укрытой полянке, поросшего леском берега Калужанки, высокое разноцветье, и эта спелая зелень, расцвеченная и солнечной желтизной, и небесной синевой, и багрянцем заката (ах, эти русские ситцы! — вот вы откуда?..), покорно ложилась пушистыми полукружьями перед ней.
Когда мы
