по мне. Вон зятюшка обещал доказать наши права, а уже год миновал — и ничего не добились. Потому что
эти — чего хотят, то и воротят. И злые стали. Ох, и злые, бляха!
— Я, конечно, и еще их оскорбила, — призналась она и смущенно улыбнулась. Чувствовалось, что успокоилась; решила для себя: мол, выскажусь, отведу душу да и пойду своим путем. — Я им в глаза бросила: при помещиках лучше жилось! А что ж, по рассказам старших, так и выходит: и косить дозволяли, и хворост в лесу сбирать, а то и дерево срубить, да, бывалоча, на целую избу. А при энтих? Разве не по их вине все в города посбивались? Никто на земле работать не хочет. А в народе предсказывают: еще хуже будет. Так чего ж тогда есть станут в городах-то? Не‑е, так нельзя, так погибнет Расея. Хочь тут не жизнь, а одно страдание, но спасение здесь, на земле. Не всегда же им править, так ведь? Сгинут и они! А я не боюсь правду говорить. Чего уж мне бояться? Ну, прощевайте, добрые люди. Спасибочко вам, что подмогли, — и она слегка поклонилась.
— Как вас звать? — спросил я.
— А зачем это вам? — вполне искренне испугалась она.
— Ну-у... просто знать, — смутился я.
— О, нет, не надо. Наболтала-то я много лишнего. Еще пятном на дочь с зятюшкой ляжет. Не‑е, не надо. Всего вам добренького. Прощевайте.
— И вам всего самого доброго, — отвечали мы, не менее смущенные.
Она уходила, как бы впрягшись в тележку со стожком пахучего сена, обхватив сзади двумя руками параллельную деревяшку в железной оглобле, напряженно согнувшись, опустив низко голову и неслышно ступая по асфальту старыми кроссовками с дырками там, где большие пальцы, приспособив для себя, видимо, обувку одного из внуков.
Жда-ми-ро-во... Святая земля... Вот кого ты нам явила... Н‑да...
Лев Толстой появлялся в Калужской губернии чаще всего в периоды душевных смятений, и путь его, как правило, лежал в Оптину Пустынь. Там, в кельях у старцев, он искал духоведческие ответы на вечные вопросы бытия. С преподобным Амвросием, канонизированным в 1000‑летие Крещения Руси, Толстой встречался однажды. Старец долго в безмолвии выслушивал его исповедь, а после того как расстались, вымолвил, обращаясь к своему ученику: «Горд очень».
Великий писатель, бывший и гневным обличителем, и страстным моралистом, в самом деле по церковным понятиям посягал на многое, даже на недопустимое, на то, чтобы заново переписать Евангелие...
Всякий раз, отправляясь в Оптину Пустынь, Л. Н. Толстой посещал женский монастырь в Ша́мардине, основанный Амвросием в 1884 году, где монахиней была его любимая сестра Мария Николаевна, Любочка из трилогии «Детство. Отрочество. Юность».
Это — удивительный образ, один из самых светлых у Л. Н. Толстого. Мне кажется, Любочка — предтеча Наташи Ростовой в «Войне и мире». Я убежден, что не случайно в своем самом первом произведении он назвал младшую сестру Любочкой — ее действительно все любили: братья, отец, дворовые...
«Никогда ни в ком не встречал я такого фамильного сходства, — писал Лев Николаевич, — как между сестрой и матушкой. Сходство это заключалось не в лице, не в сложении, но в чем-то неуловимом: в руках, в манере ходить, в особенности в голосе и в некоторых выражениях»...
Душевное сходство... И, наверное, тоже не случайно умирающая Наталья Николаевна, матушка, в своем последнем письме к любимому мужу из Петровского в Москву, которое сколько ни читаешь, а всякий раз сердце сжимается и накатывают слезы (ангельское письмо!), заботясь о детях, о муже — ах, да перечтите его вновь! — все же трижды вспоминает Любочку: «...после чаю села играть с Любочкой в четыре руки...», «...Любочка сама хотела писать тебе...», «...Любочка принесла мне первые весенние цветы...». Необыкновенной была и в детстве, и в своей дальнейшей жизни Мария Николаевна Толстая, Любочка...
В Шамардине Л. Н. Толстой провел несколько дней из последних в своей жизни, после ухода из Ясной Поляны поздней осенью 1910 года. Он даже приглядел себе домик здесь, который намеревался купить, чтобы остаток земного существования провести в Шамардине, при монастыре, рядом с душевно близкой сестрой. Отсюда он отправился в путь, который стал последним в его жизни и закончился на станции Астапово...
Краснокирпичные монастырские постройки видны с дороги из Калуги в Козельск (Оптину Пустынь), и, если из деревни Каменка свернуть направо, то по длинной гряде, поднимающейся вверх, будто в поднебесье, можно добраться в Шамардино, которое, как повелось в советский период, превращено из духовной обители в хозяйственную вотчину: тут заправляет ныне Калужская мелиорация.
Когда мы говорим о бездуховности общества, то всякий раз следует вспомнить, что́ мы в первую очередь отдавали для материально-хозяйственного «прогресса». Духовные потери велики и невосполнимы, а «прогресс» обернулся экономическим развалом и запустением...
Так вот, в монастырских постройках долгие годы размещалось училище механизации сельского хозяйства, которое освободило их несколько лет назад по той простой причине, что... иссякли желающие в нем учиться. После «кончины» училища из Шамардина намеревались сделать развлекательный центр — пансионат или профилакторий. Вот только калужские власти никак не могли найти московского «богатого дядю». То есть промышленного гиганта, располагающего и средствами, и строительными возможностями. А забота у них, у властей, была именно такая, и об этом нам неоднократно приходилось слышать, в частности, от людей, по долгу службы вхожих в высокие областные кабинеты, — превратить Шамардино, в противовес Оптиной Пустыни, в очаг бездуховности — веселья и ублажения тела.
Меня подобные намерения уже не удивляют. Безусловно, возмущают, но больше печалят, камнем ложатся на сердце, горечью в мысли: до чего же мы все-таки дошли?.. Обеспамятовали, оскотинились!.. Или все же не мы, а они, те, кто позанимал высокие посты в государстве.
В самом деле, ответьте мне: почему Шамардино, этот очаг русской духовной культуры, должен принадлежать, скажем, «фирме Лавочкина»? Я не оговорился и не придумал название «фирмы». Так именовали «промышленный гигант» местные жители, когда мы их расспрашивали, кто же хочет завладеть пустующими постройками монастыря, но прежде всего нетленной красотой здешних мест? В Калуге нам удалось выяснить: «фирма Лавочкина» — это номерной «почтовый ящик» из Москвы, входящий в авиакосмический комплекс. А его работники на американский лад именуют себя фирмой, «фирмой Лавочкина». Когда-то в довоенное
