Еще в Островке, как только Лешка нашел лошадь для переправы старика на маяк, он ухарски прокатил его несколько раз по поселку. Стоя в санях, ловец громко кричал на лошадь, свистел, гикал, в надежде, что он целиком завладел Егорычем:
— Н-но!.. Поехали с орехами!..
В припадке радости Матросу было море по колено.
— Держись, Максим Егорыч! Н-но!..
Лицо его восторженно сияло.
Он крутил кнутом, орал на лошадь, бестолково гнал ее, часто наскакивал на сугробы, а при крутых поворотах чуть не вылетал сам из саней.
Ему хотелось, чтобы весь поселок знал и видел, что он кутит с отцом Глуши.
— На маяк! Пшла-а!..
За санями бежали ребятишки, — они свистели, кричали, смеялись; но когда кто-либо из них хотел присесть на задок, Лешка наотмашь стегал кнутом.
— Н-но-о! На мая-ак!
У матроса была лихо заломлена на затылок бескозырка, специально по этому случаю вынутая из ящика; ленты бескозырки развевались, словно флажки. Подпрыгивая, Лешка крутил над лошадью кнутом и, то и дело оглядываясь, подмигивал маячнику. Старичок заливисто хохотал. От быстрых поворотов лошади он, словно бочонок, перекатывался в санях.
— Ой, Лексей!.. — кричал он. — Гляди не выбрось! Ой, ой!..
Придерживая лошадь, Лешка выхватывал из рук Егорыча гармонь и, разухабисто гремя колокольчиками, ударял во все ее девять медных голосистых ладов:
Все пропьем, гармонь оставим,
Э-эх, Волга-матушка река!..
Плясать Глушеньку заставим,
Э-эх, заливает берега!..
Он до хрипоты надсаживался в припевах и, вскидывая гармонь, отрывал под нестерпимый звон ее колокольчиков оглушительные переборы; потом бросал гармонь в руки маячнику и снова гнал лошадь по поселку.
— На маяк!..
Из окон домов выглядывали ловцы и рыбачки. Одни, осуждая, качали головами, другие сумрачно усмехались, третьи выбегали на улицу, шушукались, строили догадки.
А Лешка с маячником снова появлялся то в одном, то в другом конце Островка...
Завидев черный скелет маяка, Егорыч будто сразу отрезвел. Он поднялся на колени, насупился и тронул ловца за плечо:
— Постой, Лексей! Станови коняку!
Матрос непонимающе посмотрел на старика.
— Станови, говорю, коняку! — И Егорыч перекинул ногу за ободку саней.
Лешка придержал лошадь.
— Чего ты, Максим Егорыч?
Маячник вылез из саней и неожиданно заявил:
— Ты поедешь назад, а я пойду на маяк.
— Максим Егорыч!..
— Слушай, что говорю! — строго оборвал маячник. — Глуша пьяных не любит, а мы с тобой — в стельку. Правильно? Ругаться она будет, выгонит непременно, а то и хуже... А через три дня — заявляйся в гости.
Он лукаво прищурил глаз:
— Понял?.. Да принарядись немного.
— А если завтра?.. — и Лешка в тоске посмотрел на порванные алые мехи гармоники.
Старичок подумал, почмокал губами и пьяно замотал головой:
— Нет, нет... Через три дня, Лексей.
— Уедет она с маяка...
— А ты слушай, что говорю: никуда не уедет! — И, обняв Матроса, Егорыч смачно поцеловал его в губы.
Пошатываясь, маячник пошел по протоку к камышам, которые прочной стеной окаймляли берега. Войдя в камыши, он быстро продрался через крепь на высокий берег.
Взглянув на проток, Егорыч махнул Лешке рукой:
— Валяй обратно!
Ловец недвижно сидел в санях.
Запахнув полушубок, старичок двинулся к маяку. Он то и дело спотыкался и, когда входил в глубокие, забухшие на ветру и солнце снега, едва вытаскивал ноги из провалов и, часто падая, громко смеялся, что-то лопотал.
Скоро маячник вышел на пригорок и оттуда снова посмотрел на проток; лошадь понуро шагала в сторону Островка, и Лешка так же понуро пригнулся к передку саней...
Маяк был уже совсем близко, — старичок пошел в обход, чтобы не заметили его из сторожки Дмитрий и Глуша.
Он старался шагать тверже, но хмель еще не прошел, и маячник покачивался, спотыкался, кряхтел...
Когда он воровато взбирался по крутой, зыбкой лесенке на вышку маяка, то пытался шагать через две и даже через три ступени, пропуская ненадежные и скрипучие. Но ноги не слушались, и, часто оступаясь, Егорыч с шумом шлепался руками о лесенку. Притаившись, он долго смотрел вниз — на сторожку.
Взобравшись наконец на вышку, он прислонился спиной к будке и, отдуваясь, тяжело задышал.
Перед ним широко открывался неоглядный, озолоченный закатом Каспий.
Солнце мерно погружалось в море, и через весь Каспий, на многие-многие десятки километров, протянулась золотистая полоса, — от легкого ветра она трепетала, тускло блестела червонной позолотой, будто шевелился огромный, чудовищный сазан.
Далеко, на самом стыке воды и неба, медленно ползли розовые от солнца льдины.
«Относные льдины, — подумал маячник. — Может, и с ловцами...»
Солнце окунулось в воды, стало необычно тихо, и закатный костер запылал еще ярче.
— Хорошо море только с берега!..
Егорыч тяжко вздохнул и, держась за жиденькие перильца, прошел в будку. Запрятав бутылки с водкой, он сбросил полушубок и начал настраивать маячную лампу.
Василий Сазан проснулся от солнца — оно резко било в глаза.
Было тихо...
Совсем рядом бесшумно плескались воды, а вдали виднелись редкие, пунцовые от яркого солнца ледяные бугры. Над ними дрожал прозрачный розоватый дымок.
И ловец вспомнил рассвет, снегопад...
Лошадь с санями рухнула в разводину, отбросив Василия в сторону; он ударился головой о лед и потерял сознание.
Ловец провел рукой по лицу — оно было в комках свернувшейся крови, усы тоже были забиты кровяными сгустками.
Василий тяжело дышал, старался припомнить, что же было после того, как на рассвете ушла от него лошадь.
«А где Митя?.. Где же Казак?..»
Он рванулся и не сдвинулся с места: одежда его вмерзла в лед.
Беспокойно пронеслись мысли:
«Лошадь пропала, сани пропали, сбруя пропала... Эх, Митек, не рассчитаться нам теперь с Дойкиным!»
Василий попробовал подняться и не смог.
Он снова хотел повернуть голову, но почувствовал, что ее будто кто-то держит. Он напряг все силы и наконец отодрал голову ото льда.
Вокруг искрились воды тихого студеного моря; по нему медленно ползли ледяные поля, и кое-где стояли высокие, облитые солнцем бугры.
«Относ!..» — опалила ловца мысль.
Он скреб пальцами лед, впивался в него ногтями.
«Ох, беда!» — Василий неистово мотал головой, дергал плечами и будто рыба извивался всем телом, стараясь отодраться ото льда. От натуги рвущей болью отдавалось в затылке, — кажется, лопалась кожа. Он вспотел и громко дышал; щекочущие капли пота скатывались по щекам за шею, намерзали в усах.
Обессилев, Василий закрыл глаза, и теплая усталость разлилась по телу. В голове слегка шумело, и так хорошо, покойно было лежать.
А солнце ласково, домовито пригревало.
Василий вновь и вновь терял сознание...
Промелькнула жена Настюша — полная и строгая рыбачка. У нее яркоголубые глаза и пухлые красные губы. У них будет сын. «Именно сын!» — так говорил Василий Настюше. Она смущенно улыбалась: «Дочку, Вася, хочу».
Скоро должен родиться ребенок, и жизнь станет лучше, веселей. Схватит Василий малыша на руки и ну его подбрасывать к потолку, а малыш, захлебываясь, будет смеяться, визжать. Хорошо!
Показался Андрей Палыч с газетой в руках. «Все будет хорошо, — сказал он. — Наладим вот артель — и заживем!» Да, только бы наладить артель, а там жизнь закипит, забурлит... Сквозь движущийся снежный заслон послышался голос Дмитрия: «Ва-аська-а!..» Снежные вихри вскинулись, закружили...
Где-то сторонкой прошел Дойкин. Ну, и чорт с ним! Оплатят ему как-нибудь они с Дмитрием убытки: лошадь, сбрую... Подумаешь, какая беда! Разве это в первый раз? Раньше Василий с отцом жил, — и уловы были, и проловы, и штормы, и отзимки... Отец сгинул в море, и стал Василий хозяевать с братом. Удачливая путина выпала, даже бударку новую купили. Четыре года Сазан ловил как следует. Женился... Но опять случился пролов, а после — снова удача. В двадцать седьмом году, в осеннюю путину, Василия застиг в море ледяной ураган, — норд-вест неожиданно хлынул заморозью, заковал во льды лодку...
Василий снова очнулся, но теперь уже от холода, который хватко сжал его. Ловец только сейчас почувствовал, как все тело его цепенеет и, будто в самом деле, стынет кровь.
Внезапная мысль о том, что он может замерзнуть и не увидеть Настюшу, ребенка, Дмитрия, Андрея Палыча, остро ожгла его мозг:
«Неужели пропаду?»
Он открыл глаза и сквозь разноцветные слезинки увидел солнечный шар — он грузно опускался к водам.
