— У Захара Минаича был, дело там одно.
Ласково хлопнув Егорыча по плечу, Матрос засуетился:
— Что ж это я дорогого гостя речами угощаю? Ах, ты!..
Он подхватил маячника под руку.
— Пошли, пошли, Максим Егорыч, ко мне. Выпьем по стаканчику божьей водицы. Посидим, поговорим...
— Нет! — упирался маячник. — Никак не могу. Благодарствую, Лексей. Не могу никак! На маяк надо.
— Успеешь, Максим Егорыч. Гляди, солнце-то еще высоко. Я тебя сам переправлю на маяк.
Лешка тихонько, плечом подталкивая старичка:
— Обижусь, Максим Егорыч, ежели не зайдешь.
Взглянув на солнце, маячник махнул рукой:
— Ну, да так и быть: глотну стаканчик...
Когда они вошли в холодную холостяцкую горницу Матроса, Егорыч никак не мог найти места, где можно было бы присесть.
В горнице была всего только железная кровать, да и та без ножек, лежала прямо на полу, около нее стояла вверх дном небольшая бочка, — она заменяла, должно быть, и стол, и стул. Егорыч примостился на край бочки.
Из темного и, казалось, пустого угла Лешка выдвинул ящичек с самодельным запором: из проволоки были свиты кольца и прибиты гвоздями, на кольцах висел большой и грузный, чуть ли не в четверть ящичка, замок.
— Садись, Максим Егорыч!
Оглядывая убогую обстановку комнаты, маячник еле слышно проронил:
— Плоховато живешь, Лексей.
Искоса взглянув на старичка, ловец грустно ответил:
— Хозяйки нет, Максим Егорыч.
Старичок заерзал на ящике, недоволыно кашлянул, отвернулся, глядя на распахнутую дверь в длинную пустую залу, приспособленную Лешкой под стрелковый тир Осоавиахима. Дверь в залу была перегорожена доской-стойкой, на которой лежало два небольших пневматических ружья и коробка с дробинками. Лешка обучал молодых ловцов стрельбе, готовил будущих «ворошиловских стрелков». В глубине залы были расположены мишени из картона, изображавшие разных рыб, птиц, животных. В центре мишеней выделялся толстый, заплывший жиром паук-капиталист с запрятанными за спину руками; когда стрелявший попадал в голову паука-капиталиста, руки его угрожающе вскидывались, обнажая огромный топор... По бокам двери, ведущей в зал-тир, висели зеленые санитарные сумки с красными крестами. Молодые рыбачки частенько собирались у Лешки, который обучал их санитарному делу — как оказать первую помощь раненому или повредившему ногу, порезавшему руку. Санитарный кружок посещала и Глуша...
Маячник громко вздохнул, повернулся к Лешке.
А тот, уже поставив на бочку бутылку с водкой и желтоватый стакан, принес из угла чалку воблы и кусок черного хлеба. Хлопнув о ладонь донышком бутылки, из которой со свистом вылетела пробка, он налил в стакан водки.
— Пей, Максим Егорыч!
— За твое здоровье, Лексей!
Маячник торопливо запрокинул голову.
— Ф-фу! — он сплюнул, отломил кусок хлеба и, жадно понюхав его, начал закусывать.
— Постой, Максим Егорыч, — и Лешка залпом выпил. — Тащи еще стаканчик, а потом я еще. Тогда уж и закусим, и поговорим.
Они снова выпили и принялись раздирать воблу; ели молча, не глядя друг на друга.
Матрос опять предложил выпить и, слегка захмелев, несмело спросил:
— Как там Глуша поживает?
Старичок беспокойно метнул глазами в угол.
— Глуша, Максим Егорыч, спрашиваю, как поживает? — уже решительно спросил Матрос.
— Чего ты? — Маячник сразу прикинулся оглохшим, прикладывая к уху сложенную трубочкой ладонь. — Как говоришь?
— Говорю, как поживает Глуша?! — нарочно что есть силы крикнул ловец.
— А-аа... — Егорыч замялся, сплюнул и вдруг стал собираться. — Ничего, гостит у меня на маяке.
— Постой, Максим Егорыч, — и Лешка снова усадил маячника на ящик. — Зачем так скоро? Разговор у меня с тобой есть.
— Не могу больше, Лексей! — Егорыч поднялся и, пошатываясь, шагнул к двери. — На маяк надо!
Схватив старика за рукав, Матрос силой усадил его.
— Дело есть! — и Лешка опять налил стакан. — Пей, Максим Егорыч!
Маячник и так уже сильно захмелел, но держался настороже. Ему хотелось поскорее уйти от Лешки, уйти не потому, что он чувствовал, что водка быстро затуманивает его сознание, он просто не хотел больше слушать о дочери: вопрос об ее совместной жизни с Дмитрием Егорыч считал уже решенным. А Матрос, как казалось маячнику, пытался заговорить именно о Глуше.
Принимая от Лешки стакан, Егорыч вдруг хитро прищурил глаз и твердо заявил:
— Будешь о Глушке брехать — сейчас и уйду. Помолчи!..
Выпив, он не заметил, как Матрос снова налил ему; маячник и этот стакан осушил.
Распахнув полы полушубка и пытливо поглядывая на задумавшегося Лешку, старичок, как и всегда с ним случалось во время выпивки, затянул смешным баском свою любимую песню:
Э-эх ты, до-оля, моя до-о-оля...
Лешка, обхватив голову руками, склонился над бочкой и тупо разглядывал распотрошенную воблу. А старичок уныло тянул и тянул:
Э-эх, за-а-чем ты, зла-ая до-о-оля...
Горестно покачав головой, Матрос посмотрел на маячника. Егорыч, продолжая петь, уже сам наливал водку.
— Сыграй, Лексей, на саратовской! А? Сыграй!..
Заметив, что Матрос расстроился, старичок хлопнул его по плечу и участливо сказал:
— Не хнычь, Лексей! Слезою море не наполнишь... Не надо, дорогой... Давай гармонь!
И снова, покачиваясь, тихонько затянул песню.
— Душа болит, Максим Егорыч! — Лешка выпрямился и отстегнул ворот рубахи. — Невесело живу я.
— А кто весело? Я, что ли?
Припадая на ногу, Матрос поднялся и вышел на середину горницы.
— Эх, Максим Егорыч! — с отчаянной тоской сказал Лешка. — Сердце червяк гложет!
— А кому не гложет?..
Матрос рванул с ворота рубашку, она с треском разорвалась пополам, обнажив его грудь, расцвеченную темной синью татуировки.
— Душа болит... Сердце... Максим Егорыч...
Зажмурив глаза, он яростно скрипнул зубами. Старичок встал и, шатаясь, подошел к ловцу.
— Ты чего, Лексей?
Тот на секунду засветился лучистой улыбкой, а потом помрачнел и глухо сказал:
— В обиде я на тебя, Максим Егорыч!
Маячник сразу засуетился и снова стал собираться в дорогу.
— Опоздаю! Ей-ей, опоздаю зажечь огонь, — забормотал он и, качаясь, пошел было за шапкой.
Придержав старичка за плечо, Матрос снова заговорил:
— О Глуше не буду говорить, — успокойся.
— А-аа, — маячник пьяно усмехнулся. — Тогда другое дело!
— Чего ты спутался с Митькой Казаком? — неожиданно громко и властно спросил Лешка. — Знаешь сам, что это за человек. Классу в нем нету, Максим Егорыч! С рыбниками дело имеет, ловит на них. В такое-то жаркое время! А ты с ним!..
Пошатываясь, старичок без шапки направился к двери.
— Постой! — крикнул Матрос и, опередив маячника, загородил ему дорогу. — Слушай до конца, Максим Егорыч! Глушу тревожить не стану. Слушай вот!.. Должно, знаешь ты, как в городе купцов-рыбников тряхнули. Скоро и здесь мы своих за жабры возьмем. Крепко возьмем! Вот так!
Он метнулся к бочке и, схватив воблу, ожесточенно оторвал у ней жабры.
— Видал, как будем расправляться с дойкиными? Не гляди, что ноги у меня нет, зато сердце горит!
Швырнув воблу в угол, Матрос снова подошел к маячнику.
— А Митька твой что делает? На рыбников ловит, путается с ними... Ему, комсомолу, надо было в первой нашей шеренге быть, зачинать общее, артельное дело. Так я говорю?
Прислонясь к стене, Егорыч молчал.
— Так или не так я говорю? — настойчиво спрашивал Матрос и тряс старика за плечо. — Классу у Митьки нету, вот оно что! Справедливо говорю?
Он долго тряс маячника, переспрашивал его, потом угощал водкой и снова тряс, но Егорыч был нем как рыба.
— А ты, — укоризненно добавил наконец Лешка, — Глушу с этим дерьмом спутываешь. Знаю я: и Митька и Глуша на маяке сейчас... Опять ты Глушину жизнь, Максим Егорыч, попортишь. Поверь мне: попортишь, как тогда попортил, — не дождался меня с фронта и выдал ее за Беспалого...
Егорыч, держась за плечо ловца, прошел к ящику и бессильно опустился на него. Вытащив из кармана маленький порыжелый кошелек, он вынул из него червонец и, передавая его Матросу, едва слышно попросил:
— Сбегай, Лексей, купи еще бутылку горя...
Дымный, оранжевый шар солнца уже сползал к морю, когда Егорыч и Лешка подъезжали к маяку.
В небе ярко горели облака; зарево пылало буйным пожарищем.
Вдали на закате виднелся маяк, отчетливо выступали переплеты его черных стропил.
Всю дорогу маячник и Матрос ехали в обнимку, пели песни, целовались; зазвонисто гремела гармонь...
Еще в Островке, как только Лешка нашел лошадь для переправы старика на маяк, он ухарски прокатил его несколько раз по поселку. Стоя в санях, ловец громко кричал на лошадь, свистел, гикал, в надежде, что он целиком завладел Егорычем:
