Егорыч поскреб щеку, заросшую редкой щетиной, и возмущенно топнул на дочь:
— Прикройся чем-нибудь! Чего выпялилась перед парнем?!
Он ловко и быстро вошел в свою прежнюю роль ворчливого, недовольного старика:
— Ишь, распустилась! Смотри у меня!.. Я с тобой разговора еще не имел. Погоди, я тебе задам, я тебе все припомню!..
Глуша послушно опустилась на пол; накинув на плечи полушубок, она, улыбаясь, взглянула на Дмитрия.
Вытащив ящик с сапожным инструментом, Егорыч начал подколачивать свои домашние чибрики.
И опять он упрямо молчал, стараясь казаться поглощенным работой, но продолжал так же настойчиво следить за всем, что делали Дмитрий и Глуша, и по-прежнему прислушивался к их разговору.
Перед обедом он вышел из сторожки.
Крутое, янтарное солнце заливало все вокруг теплыми, ослепительными лучами; над морем и протоками лениво ползли редкие, дымчатые туманы.
Маячник перевалил шапку на затылок, потер лоб; сумрачно усмехнувшись, он подумал о Дмитрии и Глуше:
«Спаровались, видно, крепко...» - Глянув на небо из-под ладони, приложенной козырьком ко лбу, маячник сощурился и заулыбался.
Шел медлительный небесный ледоход — по бело-голубым мирным просторам неба, точно по заштилевшим водам, плыли небольшие белые облачка, которые быстро таяли, как последние запоздавшие льдины во время волжского солнечного ледохода.
Все улыбаясь, Егорыч подошел к амбару, где стояла краснощековская лошадь.
— Да-а, крепко спаровались!.. — уж вслух и раздумчиво сказал маячник.
Откинув железную скобу с двери, он неторопливо вошел в амбар. Лошадь обеспокоенно затопала ногами и ткнулась мордой в грудь старичку.
— Стой!..
Уже четвертый день Егорыч кормил лошадь болтушкой, израсходовав на это все запасы муки: ни овса, ни сена у него не было.
— Пожалуй, придется отвести в Островок, — сказал он громко самому себе. — Кормов нет, да и перед Захар Минаичем неудобство. Митрий пролежит еще дня два-три, а Глуша без него с маяка не уйдет.
Он отстранил лошадь и, выйдя из амбара, с добродушной грубостью выругал дочь:
— Э-эх, такая-сякая! Нет покоя старику!..
Посмотрев на. солнце и решив, что к вечеру он успеет возвратиться из Островка на маяк, Егорыч принялся запрягать лошадь.
Часто озираясь на окна сторожки, он шепотом понукал лошадь, стараясь уехать с маяка незамеченным... Маячник направился в объезд накатанной дороги, чтобы не увидели его в окно сторожки ни Глуша, ни Дмитрий. Сани глубоко проваливались в мягких, разбухших от солнца сугробах. Егорыч вылезал и с трудом пробирался через снежные завалы.
Отъехав несколько километров и взглянув на маяк и на сторожку под ним, которая была затянута тонкой пеленой ползучих туманов, Егорыч только тогда свернул на накатанную ловцами дорогу.
Крепко стегнув кнутом лошадь, он широко развалился в санях и, пригретый солнцем, невнятно замурлыкал песенку...
У Егорыча все еще был хитро прищурен глаз, что говорило о какой-то новой его затее. И действительно: ехал он в Островок не для того только, чтобы передать лошадь Захару Минаичу.
Любил Максим Егорыч играть сам с собою в прятки: часто обманывал себя, делал не то, что решил сделать, подолгу спорил с воображаемым ловцом...
Иной раз, громко сказав себе, что пора вскипятить чай, он, прищурив глаз, озорно улыбался и начинал втихомолку готовить обед или, решив сходить на вышку маяка, долго и блаженно потягивался и вдруг заваливался спать. А заспорив о чем-либо с воображаемым ловцом, чаще всего с Матвеем Беспалым, он входил в такой азарт, что кричал на всю сторожку, стучал по столу кулаком, даже выбегал на волю, точно кого-то преследуя, и свирепо грозился — то в сторону степей, то в сторону моря... Зная, что у него осталась только одна бутылка водки и что в ближайшие дни он не сможет достать себе пополнения, Максим Егорыч начинал хитрую игру, которая должна была растянуть водку на несколько дней. Отпив из бутылки чашечку, он разбавлял водку водой и приговаривал: «Было сорок градусов, а сейчас будет тридцать семь». Спустя час другой снова выпивал и опять подливал в бутылку воды: «Теперь тридцать пять градусов». Так он доходил до десяти, до пяти градусов и, глотая из бутылки почти уже чистую воду, слегка пахнущую спиртом, серьезно морщился, сплевывал, вытирал рукавом губы и сердито крякал: «Ух, и горькая, как рыбья желчь!..»
Эта игра разнообразила его скучную, отшельническую жизнь на маяке, сокращая одинокие, серые дни, месяцы, годы.
За многие годы жизни на маяке Егорыч так сжился со своей игрой в прятки, что, встречаясь с людьми, беспричинно хитрил с ними, пытаясь запутать разговор, делал не то, что обещал, без всякого повода ругался...
Так было и сейчас: обманывая самого себя, маячник воспользовался лошадью для поездки в Островок только как поводом — у него были совсем другие намерения.
Решив, что теперь Глушу с Дмитрием и водой не разольешь, Егорыч спешил рассчитаться со своим зятем, Матвеем Беспалым.
Приближаясь к поселку, он погнал лошадь быстрее, то и дело настегивая ее кнутом.
Подъехав к краснощековскому дому и не желая встречаться с Захаром Минаичем, маячник передал лошадь его сыну Илье и задами прошел к своей хатенке.
Войдя в горницу и застав Матвея спящим, он разбудил его и, стал сердито кричать, беспокойно бегая по комнате:
— Спишь, Тюха-Матюха! Дом проспал, соня, — гляди, как покривилась хата! Бударку проспал, сбрую проспал!.. И жену под конец проспал!
Матвей, спросонья глядя на тестя, недоуменно спросил:
— О чем толкуешь, Максим Егорыч?
— Как о чем? — закричал старичок. — Глушка от тебя сбежала! Вот о чем толкую!
— К кому же она сбежала? — раздумчиво задал вопрос Матвей, обращаясь не то к себе, не то к тестю.
Протирая глаза, он поднялся с постели и смущенно огляделся вокруг.
— Ой-ей-ей-ё-ой! — покачал головой старичок, неприязненно смотря на заспанного, медлительного зятя. — Ну и соня же ты, Матвей! Ну и Тюха-Матюха!
Егорыч подскочил к зятю и, тыча его кулаком в грудь, стал гневно выкрикивать:
— Не хочу с тобой много говорить! Хватит!.. Сколь годов говорил! Балабон пустой! Вот тебе последнее мое слово: выметайся из моего дома за два дня. Понял? Дом-то мой? А?
— Твой, Максим Егорыч, — еле внятно ответил Матвей, отступая перед маячником в кухню.
— Заруби себе на носу: через два дня чтобы духу твоего в моем доме не было... А ежели противиться вздумаешь — убью! Возьму темляк и хрясну по твоей дурацкой голове. И виноват не буду! Потому как ты мой дом сгубил, всю справу сгубил, Глушу сгубил...
Подойдя к двери, он взялся за скобу и переспросил зятя:
— Понял?
— Понял, Максим Егорыч.
Старичок уже примиряюще добавил:
— День или два еще можешь поспать, а потом освобождай... Ключи от дома передашь Митрию Степановичу, к этому дню он будет в Островке.
— Какому это Митрию Степановичу? — очнувшись, живее обычного спросил Матвей.
— Митрию Казаку, вот какому! — раздраженно крикнул Егорыч.
— Почему же Казаку? — уже тверже и требовательней спросил Беспалый.
— Ай, Тюха-Матюха! — старичок безнадежно махнул рукой. — Хотела б и рыбка песенку спеть, да голоса нету...
Он ухмыльнулся и опять сердито прикрикнул на зятя:
— Хватит балабонить! Освобождай дом — и кончено! Да гляди у меня, не вздумай тронуть Глушины вещи! Свое барахло можешь себе забрать, а Глушины вещи — не тронь! Не то — все равно, убью!
Рванув дверь, маячник скрылся в вихрастых клубах пара.
Свернув в проулок, он быстро зашагал в сторону сельпо, где хотел купить несколько бутылок водки. Оттуда Егорыч намечал двинуться через Сазаний проток к Буграм, — там часто можно было встретить попутного ловца и подъехать с ним к маяку.
Глядя под ноги, он что-то бормотал, качал головой, грозился пальцем, — должно быть, все еще продолжал разговор с Беспалым.
— 3-э! Максим Егорыч!
Маячник вскинул голову.
— Максиму Егорычу! Мое почтенье!
Навстречу шагал Лешка-Матрос, широко и светло улыбаясь.
Уменьшив шаг, Егорыч забеспокоился, не зная, как ему держаться с ловцом. А Лешка, сияя доброй, приветливой улыбкой, уже тряс его руку и приговаривал:
— Как живешь-можешь, Максим Егорыч? В гости пожаловал в Островок? Чего нового у тебя?..
Старичок, откашлявшись и шныряя глазами по сторонам, чуть слышно ответил:
— У ловца одного тут был.
— У какого, Максим Егорыч? — обходительно спросил Лешка.
— Да который из ловецкого кармана деньгу удит.
Матрос громко рассмеялся:
— Кто ж это такой, Максим Егорыч?
— Есть такие!
И, глядя на блещущего смехом Лешку, маячник тоже заулыбался. Потом, стараясь быть серьезным, сухо добавил:
