Марфа и Палашка тоже стали знаками показывать, точно были глухонемые, чтоб Татьяна Даниловна выполняла советы врачей и шла домой отдыхать. Та скорбно покивала им на прощанье и удалилась к себе во двор, который был столь же мал, как и Марфин двор, как и двор Палашки. Вообще на Липовой аллее большие дворы, с завидными садами и огородами, были только у Кожухов, у Огурцов, у Серобаб да еще, может, у Колотух. Но там и дома были подходящие, а при других, неказистых, домах и дворики были такие, что курице негде клюнуть. После ухода Татьяны Пещеры Марфа с Палашкой не преминули бы поговорить о ее сорванных связках, если бы со стороны лужи не послышался натужный голос Васи Хомута:
— Но!.. Пошла, пошла, мамочка, рыбка моя!..
Марфа с Палашкой проворно поднялись и обогнули дерево, чтоб поглядеть, что там за лошадь появилась у Васи и не засел ли он с нею в луже.
Однако никакой лошади не было, а покрикивал Вася на двухколесную тележку, которую толкал перед собой, норовя обвести ее вокруг лужи. Но одно колесо все-таки вильнуло в лужу и тележка малость подзастряла.
— Нн-но, ягодка, жизнь моя золотая!.. — прикрикнул Вася на тележку и, поднатужась, вытолкнул ее на сухое.
Марфа с Палашкой поскорей убрали с середины улочки свои мешки с листьями, освобождая Васе дорогу. Заметив их, Вася издали сообщил:
— Марфа, мамочка, Палашка, детка родная, — картошку везу! Двадцать пудиков в ларьке чохом купил! Еще одна ходка, и конец моим осенним заготовкам!
Он подкатил тележку к Марфе с Палашкой, отпустил ручку, ручка скакнула вверх, и тележка стукнулась передком о землю, так что мешки с картошкой подпрыгнули.
— Передохни, Вася, передохни, голубок, — сказала Марфа, обрадованная, что видит Васю, к которому у нее было важное дело. И, жалея Васю, подзасевшего с тележкой в луже, осуждающе произнесла: — И когда его запечатают, это болото наше? Уже тридцать лет жабы квакают и мы по-жабьему через него скачем, а у них все ассигнованьев нету.
— А, Марфа, золотце, горе мое, в своем болоте и лягушка поет, — усмехнулся Вася. — Пускай живут.
Вася сел на ворох желтых листьев, а Марфа с Палашкой опять сели на скамью. Насыпая в газетину махорочку и скручивая цигарку, Вася Хомут объяснил им, отчего он сегодня не работает и отчего занялся картошкой. Оттого, оказывается, что хватил вчера топором палец до кости и получил на три дня больничный. Вася подергал левой рукой забинтованный палец на правой руке, сморщился и сказал, что, видимо, дадут еще иа три дня больничный. Тогда Марфа попросила Васю потрусить ей в эти больничные дни сажу на чердаке, объяснив, что в доме она сама потрусила, а на чердак ей не влезть.
— Марфа, золотце, любовь моя, когда я кому отказывал? — отвечал Вася. — Пусть Палашка, рыбка, скажет: кто ей крышу полатал? Три года, как новая, простоит. Марфа, ягодка, я слову хозяин: завтра приду и потрушу. Пусть Палашка, мамочка, подтвердит.
Палашка охотно подтвердила: не обманул ее Вася и взял недорого — всего десятку. И всего две бутылки вина «Чэрвоного мицного» выпил, пока на крыше работал, потому что третьей бутылки у Палашки в запасе не было. И с временем не подвел: в какой день назначил, в тот и явился. Другой ни за что бы не пришел, посиди он накануне за свадебным столом да промокни под ливнем, другой бы отдыхал да простуду из себя выгонял, а тут только солнце поднялось, только крышу просушило — и Вася во двор. И работалось им весело. Палашка ему с крыльца гвозди и краску подавала, полустаканчик вина на крышу тянула, а он ей сверху все новости сообщал — что у кого во дворе делалось. Доложил, что к Кожухам сын Гена из Житомира прибыл и бегом бежал к дому, боясь, что не застанет живой Олимпиаду Ивановну. Доложил, что Огурцы-Секачи к отъезду в Киев собираются, вещи в вишневые «Жигули» сносят. Что Татьяна Пещера ходит по двору с обмотанной шеей и горло полощет. Что Петро Колотуха крушит топором столы и лавки, за которыми вчера гуляли, жена же его Настя стоит на крыльце и вроде бы плачет, а брат Петра, известный столичный тенор, поглаживает ее по голове. Доложил, что Груня Серобаба, одетая во все черное, таскает на базар (как раз день был базарный) какие-то тяжелые корзины и возвращается с пустыми. Разгадать загадку с корзинами не могли ни Вася Хомут, сидевший на крыше, ни тем более Палашка, ничего не видевшая со двора. Только к вечеру все прояснилось: Груня Серобаба носила на базар несъеденное на свадьбе. Продавала жареное и пареное, даже холодец в мисках.
Как же могла Палашка при таком к себе отношении Васи Хомута не потчевать его?
Вася Хомут дотянул одну цигарку и взялся свертывать другую, говоря:
— Или вот возьмите, мамочка Палашка, золотце Марфа, Сережку Музы́ку. Я ему клятву дал, что дом его, как игрушку, сделают — и сделают! Вот Октябрьские отгуляем и начнем полным ходом. Мне сам Кавун сказал: дальше тянуть нельзя, год отчетный кончается. Я Сереже написал, что будет полный порядок. И ответ от него получил: ни капли, мол, не сомневаюсь.
Услышав это, Марфа с Палашкой вытянули к Васе острые носы и разом спросили:
— А что ж он еще пишет? Может, и Сашу вспоминает?
— Ах, Марфа, жизнь моя, Палашка, мамочка! — с чувством сказал Вася. — Живут они, как в раю небесном. Сережка Груне тысячу телеграфом выслал, и она все простила. Или вы Груню не знаете?
Марфа хотела было что-то сказать Васе, но вдруг встала и крикнула молодой женщине, сгребавшей листья в том месте, где кончался забор Огурцов.
— Слухайте, женщина! Там не гребите, то уже чужие листья!
Женщина выпрямилась, удивленно спросила:
— Это вы мне говорите?
— Вам, вам!
— Как это листья могут быть чужими? — снова удивилась женщина.
— А так, что вы наших порядков не знаете! Под кленом гребите, его Огурцы сажали, а то́поля не трогайте, это тополь Петра Колотухи!
Женщина пожала плечами и ушла с граблями во двор.
— Вот и обидела ты ее, — сказала Марфе Палашка.
— А что я такого сделала? Разъяснила человеку, раз Таисия не разъяснила.
Две недели назад Таисия Огурец продала наконец-то дом, почти вдвое дешевле, чем желала, и насовсем перебралась в Киев. Но по городу ходили слухи, что после того, как в районной газете появился снимок, запечатлевший венчание Поли с Андреем, у Огурцов случились большие неприятности. Вроде бы кто-то послал газеты со снимками куда следует, после чего вроде бы Полю и Андрея исключили из комсомола, а Филипп Демидович вроде бы полетел со своего высокого поста.
Палашка верила слухам, а Марфа крепко сомневалась. Поэтому Марфа и сказала:
— Нет, не могли Фильку за одну церковь с поста сбросить.
Но Палашка опять не согласилась с нею, сказав:
— Не такие головы вниз долой летели. Вон какие летели!
Вася Хомут бросил в листья окурок, затоптал его каблуком и сказал:
— Марфа, мамочка, Палашка, золотце, я вам по секрету признаюсь. Мне один ответственный человек сказал, я ему ворота ставил, он знает, что я не трепач. Так и вы знайте: шуму в Киеве с головой было, а чем кончилось, этот человек пока сам не в курсе. Ну, кончай, Вася, шабашить, пора трогать, — обратился он сам к себе.
Вася поплевал на руки, крякнул, гмыкнул и покатил мешки с картошкой домой.
— Не верю, да и все, — упрямо повторила Марфа. — А если б скинули Фильку, — я б довольной була. Как это так: сам шпекулировал, а теперь другим приговора́ выносит, — рассуждала Марфа. — Это что ж, по чести или по нечестности?
— Ох, чего ты вспомнила! Это ж когда все було? — удивилась Палашка, смахивая моток белой паутины, прилепившейся ей на щеку. — Тогда вон сколько людей тем и выжили.
— А я ни тогда, ни теперь их не одобряла. — Марфа тоже смахнула со лба моток паутины, перелетевший к ней от Палашки.
— Так и я за солью ездила и за прочим. Так, может, ты и меня не одобряешь?
— И тебя не одобряю.
— Так, может, тебе и Елену Жужелицу не жалко було, и Марину Будейко, когда их засудили?
— Не жалко було.
— Почему ж не жалко? Может, потому, что сама не ездила?
— А конечно ж, не ездила.
— Зачем тебе ездить було? Ты ж на угольном нарядчицей сидела, уголь там брала да продавала.
— Я сама не брала. Я по квитанциям выписывала.
— Вот и правильно. По казенной цене выписывала, а продавала почем? Не я ли сама у тебя покупала?
— Так у тебя деньги нашпекулированные были. Кто ж тебе виноват, что платила? Я у тебя силой не отнимала.
— Ну, Марфа! — поднялась со скамьи Палашка.
— А что — Марфа? Не нравится правда в глаза?
— Пень ты гнилой, неотесанный, вот что!
— От такой же гнилой коряжки и слышу!
Палашка схватила с земли свои грабли и, ничего не сказав больше, пошла через дорогу, подобрав по пути свой мешок с листьями. И скрылась в своем дворе, сильно хлопнув калиткой.
Марфа тоже взяла свои грабли, подхватила свой мешок с листьями и тоже скрылась в своем дворе, стукнув калиткой.
