Дорогие станичники! Кто разогнал Временное правительство? Большевики! Кто разогнал женский батальон, до конца преданный Временному правительству? Большевики! Они стреляли в женщин, а оставшихся безоружными арестовали. Кто позорно бросил германский фронт и нагло продается Вильгельму? Большевики! Кто в Ташкенте до основания разрушил вокзал орудийным огнем? Большевики!
А сегодня, станичники, стало известно о неслыханном варварстве этих разбойников с большой дороги. Осенью мы с вами подавали голоса, чтобы выбрать достойных представителей в Учредительное собрание, которое должно было сформировать законное демократическое правительство России. В эти дни Учредительное собрание заседало в Петрограде. Так вот, сегодня стало известно, что большевики распустили, разогнали и эту законную власть, нами же избранную!
Полковник с торжеством заметил, что последние его слова прошибли даже самых непокорных. Тихо сделалось, как в гробу. И эта нерушимая тишина как бы подтверждала общее единодушие собравшихся здесь людей. Вдруг откуда-то из самых дальних рядов четко и звонко донеслось:
— Учредительное собрание отказалось утвердить декреты о земле и о мире!
И снова тишина.
Половников и сам знал об этом, но не хотел, чтобы знали другие, потому, понимая, что достигнутый накал выкриком этим подпорчен, закончил:
— Казаки не продают Родину германцам, и мир им такой не нужен. А землей они награждены достаточно. И не Ленин их награждал этой землей, потому надо немедленно всем дружно становиться под войсковое знамя и отстаивать свои права.
— Пра-авильно! — заорали в несколько глоток передние ряды, и почти все захлопали в ладоши.
— Они уж вон, мужланы лапотные, подкатывались на днях за нашей землей! — выкрикнул Родион Совков. — Они не ждут, а нам-то чего ждать!
— Дозвольте мне сказать! — рванулся из толпы черный, как головешка, казак лет тридцати.
Он вышел на крыльцо станичного правления, поднялся на невысокую подставку, где только что стоял оратор, а Половников отступил в глубь крыльца, остановясь там с атаманом Петровым и полковником Кузнецовым.
— Братцы! — пронзительным голосом начал черный казак, тыча большим пальцем назад, через плечо. — Тута вот господин полковник слезу пущал об женским батальоне смерти. А ведь никто их не гнал, мокрохвосток, в этот самый смертельный батальон. По доброй воле собрала их командирша Бочкарева. У ей вон сиски под гимнастеркой не помещаются — детишков бы кормить, а она командующим заделалась. В штаны все вырядились. Ведь предлагали им красногвардейцы сдаться по-хорошему, а они с юнкерами из пулеметов по солдатам, по матросам да по нам, казакам, полоснули. Побили многих. Тогда вот уж встряхнули их. Не помогли им и крепкие солдатские штаны, про маму вспомнили.
По толпе смешки прокатились, а есаул Смирных выкрикнул с матом:
— Ну, ты ври, да не завирайся! Лучше солененьким угости.
— Кто? Я вру?! Да чтоб мне своим языком подавиться, ежели вру! — возмутился и совсем почернел от гнева казак. Распахнув шинель и вытянув одну руку из рукава, он рванул на груди гимнастерку и, сдвинув бинт, обнажил плечо. — На, гляди, шкура собачья, вот он горячий женский поцелуй из пулемета, все еще остывает! — Пряча рану, добавил, сходя с подставки: — Не во всем, знать, большевики виноваты.
Навстречу ему Лавруха Палкин устремился. Еще поднимаясь по ступеням, начал он говорить:
— Може, большевики и вредный народ, не знаю я их, чай с ими не пил. Но нельзя же все на их сваливать, как с больной головы на здоровую.
На него шикнули сзади.
— Не шикайте, ради Христа! Не большевики в Ташкенте вокзал разнесли, а мы, казаки! Ехал я с тем эшелоном. Красные остановили нас и предложили сдать оружие, а после того отпускали эшелон свободно на родину. Наши офицеры стали пужать нас большевиками, и открыли мы сперва из пулеметов огонь, а потом из пушек врезали по вокзалу, крышу снесли…
— Ну и правильно! — послышалось из толпы. — Гусь свинье не товарищ. Целоваться, что ль, с ими! Бить их везде — и все тут!
— Правильно ли неправильно, — продолжал Лавруха, — а на фронте я только солдат кровавых, своих и немецких, видал, а в Ташкенте детишков да баб таких поглядеть довелось. Вот и пущай тот воюет, кто не навоевался еще. А мне вся эта благодать и во сне мерещится, потому никакой мобилизации не надоть мне.
Как только Лавруха сошел, его место тут же занял полковник Кузнецов.
— Станичники! — запел он слащаво. — В эти великие и грозные для России дни все силы должны быть направлены на водворение порядка и спокойствия в ней, на управление и охранение завоеванных народом свобод, на создание новой и радостной жизни.
Все сказанное скучным показалось не только слушателям, но и самому оратору, потому перестал он притворяться и перешел на свой обычный тон:
— Станичники! Вы знаете, что большевики посягнули на наши, потомственные вольности. Они подбивают мужиков отобрать у нас земли, дарованные за верную службу царю и отечеству. Мы не допустим этого! Мы — полные хозяева Троицкого округа и своими силами будем наводить здесь порядок. Как и раньше, беспощадно будем бороться с большевиками. В зачатке, с корнем вырывать надо эту заразу и уничтожать на месте! Каждый должен это понять и способствовать нашему делу, а не распускать слюни перед этой сволочью, как только что выступавший казак Палкин. — Половников незаметно сзади дернул Кузнецова за шинель, напомнив, что зарываться здесь не следует, потому полковник тут же и закруглился: — Все — в строй, станичники! Грудью станем за свои права!
Казачьи офицеры даже крикнули «ура» после этих слов. Митинг продолжался до четырех часов. Выступили еще несколько человек, но так и не достигли общего согласия. Как и в предыдущие дни, расходясь, в иных местах казаки останавливались группами и продолжали спорить.
Полковники после митинга зашли с атаманом в правление погреться.
— Как видите, господа, — начал Кузнецов, потирая озябшие руки, — абсолютное большинство казаков с нами. Десяток-другой крикунов можно изолировать, остальные пойдут добровольцами.
— Не советую обольщаться слишком легкой победой, — прикуривая папиросу, возразил Половников. — Необходимо учитывать и часть неустойчивых молодых казаков, а для этого надо рассчитывать именно на мобилизацию, а не на добровольцев. Неустойчивые легко могут поддаться большевистской заразе, как вы изволили выразиться. Кстати, вы обратили внимание на реплику во время моей речи? Кто бы это мог быть? Голосок будто на женский похож.
— Да это, наверно, Мария Селиванова, — ответил Петров. — Бабенка одна шатается тут. Из красных агитаторов, скорее всего. В первый день на митинге выступала.
— А знаете ли вы, господа, — построжал Половников, — что одна такая бабенка может испортить нам всю обедню!
— Да неужели уж она так опасна? — усомнился Петров, присаживаясь на лавку. — Садитесь, господа, настоялись там на морозе-то.
— Чрезвычайно опасна! — Половников взмахнул рукой так, что искры с папиросы посыпались.
— Что же, выходит?.. — Кузнецов резко скрестил указательные пальцы, потом круто согнул один, будто затянув на другом петлю.
Половников не ответил, а лишь прикрыл глаза и едва заметно кивнул головой.
11
— Казаки, казаки! — подбегая к остановившейся на дороге группе, взывала Мария Селиванова. — Неужели вы действительно пойдете на такое безумие? Опомнитесь!
— Пойдем! — кто-то негромко и твердо ответил из сумерек.
— Да ведь это же великое братоубийство замышляете вы! И не стыдно вам перед мирным народом шашкой махать?
— Стыд — не дым, глаза не ест, — ощерился есаул Смирных, показав редкие зубы из-под черных закрученных усов. — Мичманок ваш, Павлов, под Оренбург, сказывают, собирается, вот мы тут и погуляем.
— Ну что вы за кровожадный народ! Поймите же, наконец, что вы только прольете напрасную кровь и ничего не добьетесь. На кого вы собрались руку поднять? На свой народ, на братьев своих, таких же русских людей, как и вы…
— А ты, что же, прикажешь спокойно глядеть, как с мине мужик штаны спущать станет, как землю мою мужик под свой лапоть возьмет? — взъярился Родион Совков, выдыхая густой махорочный дым прямо в лицо Марии.
— Побойтесь бога! — кашлянув, ответила она. — У вас ее столько, земли-то, что сами вы не можете ее обработать, все равно в аренду сдаете.
— Ишь ты какая, — врезался в разговор Фока Совков, — то в аренду, а то так, за здорово живешь, отдай! Мы ведь за ее, за землю эту, кровь проливали, а сынки наши ее вот провоевали.
— Не вы за ее воевали-то, — поправил один из казаков, — отцы ваши.
— Ну, хоть и отцы наши, все равно кровь.
— Тебе, дед, кажись, шибко сына выпроводить из дому охота, — смеясь, заметил другой казак, — да к снохе скорей прилабуниться.
