Правда, Машенька? Скоро нахлынет сюда народу — селедку не закажешь…
И посетителей действительно идет все больше и больше. Крайние столы почти все уже заняты. Мужчины подходят и сюда, но Кораблев неизменно отвечает:
— Занято…
«Для кого он бережет четвертый стул?» На немой вопрос Андрея Леонид замечает: — Спокойнее без чужих. Может, из наших кто подойдет… Степку Игнашова агитировал, чтобы подъехал — куда там! Навалился на свою машину, чертит, рвет, в комнате дым коромыслом каждый вечер, ребята убегают, как из бани, а он — хоть бы что! Часов до двух опять просидит, пока комендантша или дежурная по общежитию свет насильно не погасит.
— Что у него за машина? — интересуется Андрей.
— Хо, с Луны свалился! Хотя ты недавно… Комбайн проходческий думает наш Степа сварганить… Но образованьишко-то — только семилетка. В техникум на вечернее отделение решил нынче. Четыре года с лишним — и не видать нам той машины, так вкалывать бурильными молотками и будем.
— Любопытно, однако, — оживляется Андрей. — Ну и получается у него что-нибудь?
— А кто его знает, разве поймешь? Скрывает он, лишнего, слова не выжмешь. А сам у знакомых инженеров на шахте книги технические почти все перетаскал.
— А у тебя как дела? — прерывает его Андрей, вспомнив, что Леня по понедельникам уезжает в горком партии — учится там в вечернем университете марксизма-ленинизма.
— Семинар завтра, — неохотно отзывается Кораблев, поглядывая, скоро ли появится Машенька. И, помолчав, добавляет: — Не засыпаться бы, философия. У нас строгий преподаватель. Говорят, бывший редактор газеты. Читает лекции интересно, заслушаться можно. Всех заставил приобрести записные книжки… Вот, — достает ее Леня из кармана, — насколько в моей голове ума прибавилось.
Он листает блокнот, торопливо зачитывая некоторые записи.
— Постой, постой, — останавливает его Андрей. — Ну-ка, повтори вот эту, насчет руки и мозга…
— Так это ж Энгельс, из «Диалектики природы», — замечает Леня, отыскивая запись.
— Читай, читай…
— «…при помощи одной только руки люди никогда не создали бы паровой машины, если бы вместе и наряду с рукой и отчасти благодаря ей не развился соответственным образом и мозг человека». Ясно? Я записал это для ответа болтунам, которые орут, что только рабочий своими мускулами создает материальные блага, а инженеры — наши нахлебники.
— И правильно — нахлебники, — возражает Пахом. — Уголек-то мы своими руками добываем, а они лишь руководят из кабинетиков.
— Эх, ты, Пахомчик, — щурится Леня. — Лопатой-то ты немного уголька дашь, а машины кто создает?
— Так это конструкторы.
— А организует производство кто? Думаешь, наш Суровцев меньше твоего пользы приносит? У него, пожалуй, мозги-то поважней твоих…
— А-а… — машет рукой Лагушин. Видно, что Леня не убедил его. — Почему же Ленин говорил, что зарплата любого начальника не должна превышать средний заработок рабочего? Почему?
— Ого, Пахомчик, — смеется Леня. — Ты, оказывается, силен в политэкономии. А как, по-твоему, тогда объяснить принцип социализма: «От каждого — по способности, каждому — по труду?» Или ты ценнее Суровцева? Кстати, он не больше твоего и получает.
— Ну, не он, так начальник шахты, управляющий трестом.
— Что, им легче твоего? Ты ни разу разве не видал начальника шахты ночью в забое? А утром он опять на работе… Ведущим инженерам потому больше и платят, чтобы другие тянулись до их уровня, мозгой бы побольше шевелили, чтобы должность эту высокую занять… Понимать надо, Пахомчик.
Появляется с подносом Машенька, и разговоры на время умолкают. А ресторан за их спиной гудит множеством голосов, мест свободных уже нет.
— Разрешите?
Мужчина — невысокий седоволосый, в засаленной черной толстовке — вежливо застывает, взявшись за спинку четвертого стула.
Кораблев по привычке бросает:
— Занято…
Но Пахом Лагушин милостиво разрешает:
— А, пусть садится. Все равно скоро уходить нам. Садись, Апполинарий…
— О, вы знаете меня? — сдержанно смеется мужчина, отодвигая стул.
— Ну, кто же Ястребова не знает? — улыбается Пахом.
Он часто его видит здесь, в ресторане. Кто-то говорил ему, что Ястребов из бывших поэтов, работал в здешней городской газете, но вскоре был уволен за пьянки.
Напившись, он читает какие-то непонятные стихи, заявляет, что это и есть настоящая поэзия, а совсем не мистика, как нынче бормочут неучи-критиканы.
— Я не помешаю вам? — остро поглядывает Ястребов на Андрея и Кораблева.
— Сиди уж, чего там, — отмахивается начавший хмелеть Кораблев. — Официантку только едва ли скоро дождешься.
— О, мы это мигом сообразим, — быстро поднимается тот и идет к буфету, лавируя между столиков.
— Ну и тип, — внимательно смотрит ему вслед Кораблев. — В ресторан прется, а толстовка с грязи лопается.
— Ты подожди, — успокаивает его Пахом. — Он еще стихи тебе будет читать…
Вскоре Ястребов возвращается в сопровождении официантки. Она несет на подносе водку, пиво и закуску.
— Оперативность! — весело разводит руками он, перехватив любопытный взгляд Андрея. — Быстрота и натиск решают успех баталии, так изволил изречь гениальный наш граф Суворов. Наши предки умели сказать коротко, ясно, но… — Ястребов поднимает палец: — Но объемно, значимо… А нынче… Измельчали мы… до атомного размера, хе-хе-хе… Нет на планете уже величин, к слову и жесту которых с подобострастием прислушивался и присматривался бы человек. Нету, милые мои, нету. Так себе — мелкая сошка. Великие люди кончились на Ленине. Даже наш Генералиссимус признавал его гениальность! Ясно, дорогие мои?
Он вскидывает кустистые брови, остро поглядывает на Кораблева, словно ожидая возражений. Затем наливает в фужер до половины пива, опрокидывает туда водку и выпивает залпом эту смесь большими глотками. Поддев дольку огурца, жует ее и лишь потом снова поднимает глаза на Леонида.
— Что вы, молодой человек, так смотрите на меня? Я говорю обо всем прямо, так сказать, без идейных наслоений и отметая общепринятые традиции. Только поэтому…
Кораблев криво усмехается.
— Ну, ну, валяй, посмотрим, как ты отметаешь традиции да идеи. Люблю интересных людей, если они не глупы, конечно.
Ястребов, польщенный скрытой похвалой, довольно усмехается, потом протягивает руку к фужеру, но, увидев его пустым, сожалеюще вздыхает:
— Вот так и в жизни. Только что здесь был полный сосуд, а теперь он пуст. Ко всему, милый человек, приходит опустошенность, вечно полного сосуда нет… Мог бы я раньше поспорить с вами, а сейчас… Пусто в мозгу, пусто! Усохло серое вещество. Так и с вами будет, если попадете в колесо жизни. Да. Жизнь — это жестокая и дикая драка, в которой побеждает хитрейший! Попробуйте отбросить всякие идеи и лозунги, представьте себе, что вы просто человек, живое существо, которое борется, само себе не сознаваясь, за лучший кусок хлеба — и вы поймете, что просто человеком быть очень трудно. Трудно! Потому что идеи в наше время пронизали не только умы, но и камень: в памятниках, зданиях, украшениях… Чистого, отрешенного от идей, нет ничего теперь в
