вместе.
У калитки останавливается, прислушивается. Где-то далеко горланят песню, у остановки гудит автобус, доносится и уплывает методичный голос диктора радио. И снова все тихо.
И эта ласковая тишина неожиданно навевает удивительно ясные мысли о Любаше. Нет, никогда не будет она с этим белобрысым Ванюшкой, она уже доказала, что любит одного Андрея, и он должен сказать ей, что по-прежнему верит ей, очень, очень верит!
Любаша появляется на крыльце сразу же, едва он стучит в окошко. Молча пропустив его, закрывает калитку и лишь в комнате спрашивает:
— Так долго дежурили?
— Не-ет, — весело щурится он и оглядывается. — А где Устинья Семеновна?
Любаша качает головой:
— К Григорию пошла, наверное…
Оба ведут себя так, как будто утром ничего не случилось.
— Кушать не буду, не хочу, — говорит Андрей и идет в свою комнату раздеваться. Юркнув под одеяло, растягивается, чувствуя, как кружится голова, и тут слышит тихое:
— Ты… всегда так меня мучить будешь?
Свет в комнатах погашен, но по голосу Андрей определяет, что Любаша стоит в дверях. Он понимает — это примирение, и зовет ее:
— Иди сюда…
Она безмолвно садится на кран койки, Андрей приподнимается, отыскивая ее плечи, и как-то неловко притягивает их к себе. Любаша наклоняется над ним, он откидывается на подушку, не разжимая рук, чувствуя на лице теплое ее дыхание. Что-то маленькое, твердое прокатывается по щеке и падает ему на шею. Крестик! Тоненький, плоский, с округлыми кончиками.
— Сними ты его, Люба, — шепчет он, потянув крестик.
Любаша отстраняется от него, вскакивает.
— Нет, нет! — тараторит она. — Не надо, Андрей. Ничего не надо…
— Ну, глупо же так, Люба! — настаивает он, сбрасывая ноги с койки и садясь. — Иди сюда. Давай поговорим, как следует.
— Спи, спи… Потом, — и быстро выходит из комнаты, плотно прикрыв дверь.
Во дворе тявкает Рекс, и Андрей решает, что пришла Устинья Семеновна.
Устало вздохнув, он снова ложится и засыпает быстро и незаметно.
Но это не мать, а Татьяна Ивановна. Любаша удивленно смотрит на нее: трудно вспомнить, когда она была последний раз у Пименовых. Что ее привело сюда?
— Одна домовничаешь? — спрашивает Татьяна Ивановна, обежав глазами прихожую. — Где мать-то?
Любаша пожимает плечами. Она и действительно не знает, куда ушла мать, едва они вернулись с базара.
— У Григория, наверное…
— Да мне, пожалуй, больше ты нужна… Почему это ты, Люба, на лекции не ходишь к нам?
— Не хочу.
— А чего так? Лекторы уж больно интересно обо всем рассказывают, заслушаться можно. Или времени у тебя нет?
Глаза Любаши скользят мимо лица Татьяны Ивановны.
— Не нужны мне ваши лекции…
Татьяна Ивановна качает головой:
— Что ж, дело твое. Только, если ты матери боишься, мы можем с нею поговорить.
Хмурится Любаша, отводит взгляд, потом шагает к двери:
— Ладно, спать мне надо…
И это звучит, как нетерпеливая просьба оставить ее одну.
— Подумай, Люба.
Голос Татьяны Ивановны, повернувшейся от двери, ровен и спокоен, словно не находит она обиды в том, что ее попросту выставляют из дома. Она открывает дверь, берет Любашу за локоть: — Не забудь, о чем я говорила… Да волкодава-то вашего придержи, едва вывернулась, когда сюда шла.
Любаша молча шагает за нею в сенцы, на крыльце обгоняет ее, проходит в темноту по двору к бодро позвякивающему цепью Рексу. И молчит, когда слышит от ворот тихий голос Татьяны Ивановны, желающей спокойной ночи.
«После вас будет она спокойная — ночь-то! — зло думает Люба, спуская с крюка Рекса. — Есть же охота бродить из дома в дом… Хорошо еще, что мамы нет, опять бы я была виновата, что ходят на лекции приглашают…»
По сердцу волной проходит внезапная обида на Татьяну Ивановну, на мать. И даже Андрей вспоминается в какой-то миг с укором: ее тревоги из-за того, что слишком вольно идет он по жизни, отмахиваясь от предупреждений всевышних сил. Разве не было у нее, Любаши, в тот момент, когда он поплыл к Лушкиной лодке, внезапного, странного предчувствия? Она хотела крикнуть ему, чтобы не смел плыть к Лушке, но промолчала: Андрей мог подумать невесть что. А ведь ничего не случилось бы на озере, верь он в то, во что верит Любаша, послушай в тот момент ее предупреждение.
«Как, ничего не случилось бы?..» — вдруг с беспокойством думает Любаша.
— Разве вода могла бы не прорваться в те минуты в старые шурфы?! — робким шепотом произносит она.
«Конечно, прорвалась бы, — решает Любаша. — Ну и пусть! Если бы там не было Андрея и Василька — пусть прорывалась бы! Но они-то почему там оказались именно в этот момент? Случайно ли все это?»
Она скользит смятенным взглядом по темному лику Иисуса Христа, ждет мысленного ответа на свой вопрос. Но в голове — путаница мыслей, нет спокойного, ясного ответа на ее просьбу, и от этого еще больнее, тревожнее на душе.
Апполинарий Ястребов отпивает пива из фужера, вытирает рукавом влажный рот и закуривает взятую у Пахома Лагушина папиросу.
— Вот ты говоришь — идеи, истина… — снова начинает он, посматривая на Кораблева.
Разговор о высоких материях тянется уже около часа после ухода Андрея. Всякий раз, когда у Кораблева пропадает интерес его слушать, Ястребов незаметно затрагивает что-то новое, Леонид снова загорается, на столе появляется еще дюжина пива, и беседа продолжается. Лагушин почти не принимает в ней участия, мало понимая, о чем говорят.
— А в чем же истина-то? Да в том, что ее нет, этой самой истины! — говорит Ястребов. — Примерчик? Пожалуйста… Сможет ли человек прожить, скажем, триста лет?
— Ну…
— Постой, постой… Значит — это истина, так? Я несколько утрирую понятие истины, но… понятно чтобы, одним словом. — Ястребов, изрядно хватанувший вина и пива, стал привычно красноречив. — Но заметь, это было истиной, а сейчас — нет! Теперь утверждают, что в космосе человек может прожить и тысячу, и две, и три тысячи лет! Где же тут наша хваленая истина? Истина в том, что мы глупы, что мы ничего не знаем! Но чем больше мы знаем, тем дальше от нас истина. Вот так, милый человек!
Кораблев слушает его нетерпеливо. Выждав паузу, насмешливо качает головой:
— Ну и каша у тебя в мозгах, Ястребов. Смешал в кучу и черное и белое, да еще доморощенными идейками приправил. Ты понял что-нибудь, Пахомчик?
Тот, потягивая пиво, отмахивается:
— На черта мне это все. Правда — кривда, ложь — истина… Я пивца сюда выпить пришел, а не спорить. Ты бы лучше, Апполинарий, прочитал свои стихи, чем в философию-то ударяться…
— Успеем и до стихов добраться, — самодовольно щурится Ястребов, но Леня перебивает
